5/4 накануне тишины
Шрифт:
Со двора ворвался радостный птичий щебет и шлёпанье резиновой скакалки по асфальту. Вместе с Сашкой Цахилганов бездумно глядел вниз. Там лакала из лужи пегая собака. В стороне шагала ворона вдоль поваленного бурей и не зазеленевшего, незацветшего дерева. А на скамье, под весенним солнцем, лежал —
укороченно, уродливо, обрубленно —
одутловатый парень-шахтёр из соседнего подъезда.
Обычно его вытаскивал на себе, словно тяжёлый мешок, пожилой отец при хорошей погоде и оставлял здесь надолго, до заката. Парень молчал безучастно изо дня в день и ленился отвечать на вопросы,
но теперь матерился в Солнце,
грязно,
Он хрипел там, внизу, под окном, дико мотая нечёсаной головой.
— В забое остались руки мои, мать-перемать. Ноги мои!!! С-с-суки, не нравлюсь вам?! Ни одной не нравлюсь теперь? Стервы…
И бился, и взмахивал обрубками рук,
будто не выросшими крыльями.
— Ты! Что бушуешь? У всех своя беда! — перекрикивал его сиплый мужик с пустой хозяйственной сумкой. — Тебе трудно? Да!.. А ты что, думаешь, счастливые тут все ходят? Легко всем, что ли? Русскому на земле когда легко было?!.
Терпи — коли — русский…
Парень стих на дне двора, словно враз утомился. Довольный, мужик зашагал своею дорогой, решительно мотая сумкой на ходу. Размеренное шлёпанье резиновой скакалки продолжилось в тот миг,
усиленное эхом,
и детский звонкий счёт стал гораздо слышнее,
— семь — восемь — сбилась — сбилась — вылетай — летай — ай — ай!..
— А мне лично всё по хрену, — живо обернулся к Цахилганову Самохвалов, закуривая свой «Трезор». — Я из игры добровольно не выйду. Жил и жить буду. Пока самому не надоест. А там видно станет. Веселей, бракованное отродье! Моральные уроды… Ну — ублюдки: а чем плохо-то?
…И кто нынче не калека?
— Да, я — мальчик, удачно выскочивший из мешка, — сказал Сашка невозмутимо. — И что такого?.. Я помню, как в темноте, скрюченный, сидел. С сестрой в обнимку. Качался на кочках, когда нас к Нуре везла она… Мама… Уборщица… По две вязаных шапки на нас перед тем надела! Чтоб не простудились мы — чтоб в проруби, подо льдом, у её детей головы не сильно зябли!
Женщины, они ведь, брат, очень добры и заботливы бывают. Особенно когда убивают.
Сашка машинально почесал затылок и передразнил мать:
— «Мы кататься уедем!.. По белому снегу. Мы уедем от людей, от всех людей…» Скажет — и задумается на полчаса, пока перловая каша на воде —
скользкая, серая —
до черноты не подгорит. Задумчивая сильно была! Мать… Потом снова — как обрадуется, как начнёт нас в дорогу собирать! Как руками всплеснёт…
— Там не будет людей, бедные мои! Никогда. Уже — никогда! Кататься… Там — счастье. Где нет людей — там счастье!.. Деточки! Мы больше их не увидим. Никого!..
— Гляди, Люцифер кого-то поймал! — прикрыв дверцу щитка, Сашка затопал ногами, закричал на чёрного толстого кота, сидящего в тёмном углу с мышью в зубах. — А ну, брысь отсюда!
Кот заурчал угрожающе, но не тронулся с места.
— Пошёл вон! — замахнулся Сашка.
Урча и озираясь, соседский кот направился вверх по лестнице, к чердаку, не выпуская мышь из зубов.
Прогнав Люцифера, Сашка продолжал:
— Скверные, грязные, вязаные шапчонки ватные, другими детьми давно изношенные,
помню их! Все до одной — девчачьи были. С мерзкими замусоленными ватными помпонами… Да, головы наши детские она особо берегла! Укутывала. Блаженная. «Важней всего сохранить ум. Сберечь разум, бедные мои… Это самое, самое трудное теперь. Почти невозможное. Вот так, чтоб не дуло…» Я их на улице в карман прятал сразу, в любой мороз, шапчонки эти жалкие. От других детей стыдно было. А тут она крепко узлы под подбородком завязала. Перед дальней дорогой,— в — благословенное — значит — безлюдье…
— А я боялся, — ёжился Сашка. — Всю дорогу до речки боялся страшно, как бы мешок с нами не упал… Но везла она нас ни шатко ни валко, потому как много плакала по дороге. Не голосила, нет. И не поскуливала. А всё будто подвывала тихонько. И к проруби, по льду, мешок волокла с трудом… Как там мужик ночью, на реке замёрзшей оказался? Не понимаю…
— Что за мужик? — спросил Цахилганов.
— А кто его знает! Как с неба рухнул. Но не святой — это точно: ругался, помню, сильно. Матом. Не переставая. Мешок над прорубью перехватил… Отнял! Вызволил… А она — драться. Била его, почём зря. Криком кричала:
«Не мешайте! Оставьте их, жестокий человек! Нас больше — нет!.. От нас родились — не мы!!! В мешке — это уже не мы! Ах, злой, бессердечный вы человек, зачем?!.. Подите прочь!»
Мать…
— Блаженная, тщедушная, а мужика раза два с ног сбила! — заново удивлялся Сашка. — Падали мы с ним в снег со всего маха, пока он нас в гору тащил; скользко… Да, оставалось бы у неё ума чуть больше — утопила бы ведь! Уж сообразила бы, как под лёд запихать… Так-то мы с сестрой только заднёшки замочили. И перепугались —
два — человечьих — зверёныша — в — грязных — шапках —
до немоты. Даже не плакали! Представляешь?.. Дрожали, правда, с неделю — в тепле, в больнице. Зубами клацали! Безостановочная какая-то чечётка зубовная не прекращалась, хоть убей. Холод внутри не проходил…
Они оба вдруг вспомнили про Мишку — и одновременно оглянулись от окна.
Унылый Барыбин стоял в углу, не двигаясь,
будто огромный наказанный школьник,
и дышал с осторожностью.
От этого перед носом его тихо подрагивала паутина —
он глядел в неё, словно в незнакомую серую галактическую схему, тупо и упорно.
Чья-то пыльная среда обитания находилась под угрозой разрушенья, но Мишутка её щадил, должно быть,
— занимался — тем — что — щадил.
Друзья тревожить его не стали:
пускай в себя придёт…
— А чего ты раньше-то про салазки не рассказывал? — удивился Цахилганов. — А, отличник? Директорский сынок, Санёк Самохвалов? Ну, ты скрытный! Паршивец.
Сашка ловко сплюнул на ступени.
— Люди весёлое слушать любят. А чего в этом весёлого?.. Мне потом зато полная лафа была. После больницы, — он сплюнул ещё раз. — Я думал, во дворец попал. Тепло у директора, светло, сытно. Мачеха среди зимы в кимане ходит, переваливается, кряква. Щи с мясом варит. Хорошо!.. Правда, от грома ночного жуть брала. Летом, после той зимы, ужасные грозы шли. Проснёшься в темноте, а прижаться уже не к кому. Отец с мачехой в обнимку у себя в спальне лежат… Она не любила, когда я к ним лез… Прогоняла назад, чтоб меж ними я не втирался, ругалась…