5/4 накануне тишины
Шрифт:
Вечное стояние на нуле — его удел…
— Ну, поступи как нужно, — предложил Сашка Барыбину. — Сам. Раз ты такой умный… Я умываю руки.
— Поступлю. Как нужно, — ушёл обуваться, озлившись, Барыбин. — Не сомневайся.
— Мишка мать свою не может обмануть! — разоблачительно крикнул Цахилганов. — Он её до смерти боится! Знаю я его…
— Могу, но не буду… — донеслось из прихожей.
— Ну и не будь!
— И не буду.
— Катись колбаской! Пижон… Без жён лишних как-нибудь мы обойдёмся. А ты — женись на здоровье!
Если такой честный…
Уже
которую Анна Николаевна наказывала Любе вливать Цахилганову в чай по маленькой ложке три раза в день,
и от душевного неудобства много и бестолково веселились. Сашка рассуждал, не переставая разглядывать аптечные флаконы на свет, один за другим:
— Разве я для того снял Барыбу с оголённых проводов, чтобы он женился на этой пучеглазой бочке? А?
— Нет, — твёрдо отвечал Цахилганов, мотая головой. — Снял для того, чтоб и царицу, и приплод тайно бросить в бездну. Вот!
— А для Марьяны — ни за что бы не спас.
— Пас! — вторил ему Цахилганов, поднимая руки вверх. — Тут мы оба — пас!
Но в прихожей уже сбрасывала лёгкие босоножки Любовь.
Любовь, вернувшаяся с базара! Звучит…
— Да как же это вы — за пустым столом, без закуски! — удивилась она.
Ромашковый сияющий сноп, стоящий в трёхлитровой банке на столе, увидела, но ни о чём не спросила —
и — так — значит — было — ей — понятно — кто — здесь — ещё — был.
Сашка, бессовестно блистая желудёвыми глазами,
подался к ней.
— Представляешь? Этот спасённый мною несчастный Барыба… — жаловался он, топая за Любой следом, на кухню, с её сумками. — Он, вместо того, чтобы жить, решил принести себя в жертву и… жениться на этой…
Сбросив сумки, Сашка так долго вил вокруг шеи воображаемую петлю, что устал и уронил голову на грудь.
— На ком? — не понимала Люба, вглядываясь в Самохвалова с тревогой и гремя спичечным коробком. — Вам нужен крепкий бульон… На ком?!
— Не будет Сашка бульон! — решил вдруг Цахилганов. Он стоял на пороге кухни, пошатываясь и набычась. — Самохвал домой уходит. Не слушай его, Люба. Всё, что он говорит — чушь. Левая ботва!
— Да на ком же? Ну, говорите. Итак…
— Итак, она звалась Марьяной, — ответил Цахилганов, отодвигая Сашку плечом. — Никто её не видел пьяной…
— А какой она человек? — спрашивала Люба их поочерёдно.
— Ну, видишь ли, она… — норовил высунуться из-за плеча Цахилганова Сашка. — Она всегда вела себя так, что — тьфу. В общем… Ей рано нравились романы! — разоблачительно мотал он пальцем. — Они ей заменяли — всё! Представляешь?
— Иди, иди, — выпроваживал его Цахилганов. — Тоже мне, поэт… Любишь ты, сволочь, чужих жён, как я погляжу! Пошёл вон…
Однако Сашка, будто нарочно, никак не попадал в дверь. И оправдывался, ударяясь лбом о косяк:
— Выход! Он всё время от меня ускользает. Всю жизнь. Увы…
— Ногами двигать ты можешь? — беспокоилась Люба.
— Нет, — кротко ответствовал
Сашка. — Кто жил и мыслил, тот — не может. Слышь, Цахилганов, где ты? Призрак невозвратимых дней… Призрак, давай сначала исполним с тобой мою…Тут Сашка запел с весёлыми переливами, вываливаясь на лестничную площадку. Он гулко бил себя в грудь кулаком, нащупывал неверными ногами ступеньки, оборачивался, перекручивался, но не падал:
— И заррреза-а-ал сам си-ибя — вии-сёлый рызга-авор!..
— Это Барыбин зарезал! Себя. Сам!.. Беги к нему! Окажи Мишке скорую медицинскую помощь, — наказывал Цахилганов из дверного проёма. — Сделай ему укол от глупости. И поставь пиявку на нос! Чтобы прозрел…
Но Барыбин заперся дома, работать над дипломной. И вскоре оказалось, что беременная Марьяна, тихо и сразу,
стала его женой,
с последующей унылой их свадебкой,
на которой, кроме родственников невесты,
не было никого…
С рискованными балами было покончено. И Сашка разлюбил свою смуглую аптекаршу — добытчицу «зелья» — навечно;
за ненадобностью.
Проболтавшись в одиночестве до осени, Самохвалов женился на продавщице винного магазина — ещё более пожилой, чем аптекарша. Но развёлся спешно — вертлявая и весёлая, старуха приносила домой подозрительно много спиртного,
будто стремилась во что бы то ни стало споить его прежде времени.
К тому же, чокаясь, она, шестидесятилетняя, имела дурную привычку пугать его лихой фразой: «Мы будем жить долго и счастливо и умрём… в один день!» — типун ей на язык. Причём, поперхнувшись от вдохновения, она всегда кашляла после этого
до опасной мертвенной синевы
— будто каркала, наклоняясь всё ниже и ниже.
А Самохвалов, оцепенев от близких сроков кончины, забывал колотить старуху по костлявой спине,
как она её ни подставляла,
вертясь и изгибаясь по-всячески.
Впрочем, лет через пять, как-то летом, женой прозектора Самохвалова стала довольно молодая, но уже — чинная, заведующая кулинарией, носившая на голове витиеватую причёску под названием «хала».
В постели заведующая уютно пахла корицей, мускатным орехом, ванилью и кардамоном.
С нею жилось спокойно и спалось мягко, однако длилось это не долго: Сашке показалось,
будто он начал толстеть.
Он предупредил заведующую: «Сахар — белая смерть!» Но жена только приторно улыбалась и выставляла на стол всё более и более сладкую сдобу,
словно желая угробить его булками наверняка.
И Самохвалов понял: она добивалась его ожирения как залога супружеской верности…
Тогда он спешно расписался с выпускницей десятого класса — рослой девочкой с плоской спиной и двумя толстыми короткими хвостами на макушке,
торчащими, будто поленья, —