8 марта, зараза!

Мои слёзы не трогают его.

Он меня не любит.

Гектор вынимает ремень из петель и произносит:

— Вытяни вперёд руки.

Мне страшно. Что он собирается делать? Ударить меня? Отхлестать мои ладони? Ремнём? Но не подчиниться не могу — боюсь сделать хуже, разозлить сильнее. Поэтому вою, скулю, как побитая собака, слёзы глотаю, но руки вытягиваю. И даже зажмуриваюсь, ожидая удара.

Он не бьёт, а стягивает ремнём мои запястья — грубо, больно, жёстко.

— Вот так. Я всё сделаю сам, тебе не нужно будет даже стараться, — говорит каким-то мерзким маньяческим тоном. Наверное, ему доставляет удовольствие видеть меня вот такую — униженную, у его ног, плачущую и несчастную.

Ненавижу его… ненавижу… ненавижу…

Не смотрю на него. Лишь слышу, как вжикает молния на ширинке.

Мудак.

Мразь.

Как он собирается запихнуть своё хозяйство мне в рот? Оно же огромное!

— Открой рот и убери зубы, — доносится сверху, будто камни падают и давят.

— Не надо… прошу… — лепечу, ещё надеясь на чудо.

— Я решаю, что надо, а что нет, — почти рычит он. — Открывай рот!

Подчиняюсь.

И в тот момент, когда его член протискивается между моих губ, внутри меня словно что-то ломается и падает вниз.

Наверное, достоинство. Гордость. Вера в светлые чувства.

Разбивается в прах каждой фрикцией…

Раз…два…три…

Неглубоко…

Но и этого хватает, чтобы вызывать рвотный рефлекс… Гектор отстраняется, а меня выворачивает прямо на его дорогие брюки и брендовые туфли…

Мучительно…До брызгающих фонтаном слёз… До колотящей истерики…

Он дёргает меня вверх, и я зажмуриваюсь, боясь получить пощёчину за испорченную одежду. Вместо этого Гектор почему-то шепчет:

— Тише-тише-тише…

Дрожащими пальцами распутывает ремень, неловко, царапая нежную кожу бляшкой…

А когда наши взгляды встречаются, в его глазах я вижу то, чего не должно быть у насильника, — испуг.

Красивое лицо искажено гримасой боли.

Наверное, такие движения задевают его рану и ему больно…

Но мне всё равно…

Едва получив свободу, я быстро, как только могу, ухожу в комнату. Залажу в ванну, включаю воду, сажусь, обнимаю колени и плачу…

До полной звенящей опустошённости.

2(19)

Выбираюсь из ванной, когда меня уже начинает трясти. Зубы стучат. Тело покрывается гусиной кожей. А дыхание становится тяжёлым, рваным. Дохожу до постели, забираюсь под одеяло. Меня трясёт так, что кажется кровать дрожит вместе со мной. Озноб покрывает изнутри ледяной коркой. И эту изморозь никак не растопить.

Встаю, открываю шкаф. Обнаруживаю тёплый домашний костюмчик, пушистые носки. Снимаю с вешалки шубку — гардероб мне подобрали на все сезоны. Забираюсь снова в постель, накрываюсь ещё сверху шубой. Какое-то время меня ещё морозит, но постепенно согреваюсь и засыпаю, точнее, проваливаюсь в сон. В вязкую черноту без сновидений, в которой я блуждаю, теряя себя и не находя выхода… Выныриваю из сна, как из-под воды. Так же судорожно хватаю воздух. Не сразу понимаю, где я и что за мужчина сидит у моей кровати.

Лишь потом узнаю того симпатичного доктора, который приходил к Гектору прошлой ночью. Сейчас он смотрит на меня серьёзно и строго.

— Лежите, Алла Альбертовна, — говорит он, мягко, но властно укладывая меня на подушки. — Вам нельзя сейчас резко вскакивать. И раскрываться тоже нельзя. Нужно как следует пропотеть.

— Что со мной? — хриплю, не узнавая собственный голос.

— Простуда на фоне нервного истощения. У вас, так скажем, задавленный стресс. Слишком много отрицательных эмоций.

Тут не поспоришь — авария, которая уложила маму на больничную койку, попытка группового изнасилования, папина смерть и, наконец, вчерашняя история. И всё — в одиночку, без поддержки и помощи.

— Вы ведь недавно подверглись насилию? — он кивает на мои запястья, на которых красуются чёрные полосы — следы от ремня Гектора.

Прячу руки под одеяло, густо краснею.

— Я могу написать освидетельствование. Его привлекут.

Доктору даже не нужно назвать — кого. Мы оба знаем имя. И меня кидает в холод от ужаса — Гектора могут посадить! Того, кто спас меня от насильников. Того, кто повесил на себя долги нашей семьи! То, что он сделал со мной — ужасно и я никогда не прощу, но… Я не желаю ему такой участи!

Мотаю головой, хриплю:

— Всё в порядке. Это просто игры. Мы немного перестарались.

— Вы уверены? — переспрашивает врач, поправляя очки. Кажется, у него сложилось определённое мнение о поведении Гектора. — Просто Асхадов позвонил мне в панике, попросил осмотреть вас. Говорил, что совершил нечто ужасное. Не думаю, что речь шла об играх.

Гектор сам вызвал доктора? Мне? Невольно вспоминаю испуганный взгляд и дрожащие пальцы.

Глупый.

Упрямо мотаю головой.

— Гектор склонен преувеличивать. В этом плане со мной всё в порядке. А простуду мы победим, так ведь.

— Конечно, — отвечает доктор, поднимается и кладёт на тумбочку рядом с кроватью визитку — цепляю взглядом имя: Никита Завадский. Кажется, слышала о нём в репортаже по телевидению. — Если будет что-то нужно — звоните. И, — уже уходя, от двери, — Алла Альбертовна, если имеют место случаи семейного насилия, пожалуйста, не скрывайте этого. Последствия могут быть непоправимыми.

— Не буду скрывать, — обещаю, а сама чувствую, как меня утягивает в сон.

Когда наступает следующее пробуждение — снова чувствую в комнате присутствие человека. Нос привычно улавливается запах терпко-свежей туалетной воды, и я сжимаюсь в комочек под одеялом.

Чтобы я не говорила врачу, как бы не защищала, но отныне находится один на один с этим человеком мне страшно. Я замираю, делая вид, что сплю.

Гектор осторожно присаживается на край кровати, бережно-невесомо касается следов от ремня на моих руках. С его губ слетает полустон-полувздох.

— Любимая, что же я натворил?

Он почти ложится рядом, сгребает меня в охапку с ворохом одеял, зарывается лицом в волосы, обжигает дыханием.

— Светлая моя… Хорошая моя… Спасибо за урок. Я налажал, причинил тебе боль, а ты — защищала меня. Ты была на моей стороне. Я не стою… не заслуживаю… — шепчет горячечно.

Замираю, жду, что с его губ — хотя бы вот так, пока он думает, что я сплю, — сорвутся заветные слова: «Прости меня». Но нет — Гектор не просит прощения. Он лишь вздыхает — тяжело и рвано. Осыпает моё лицо нежнейшими поцелуями, гладит пострадавшие руки, прижимает к себе.

А потом уходит.

… следующие дни напоминают клонов: я проваливаюсь в сон, пью с помощью Людмилы Васильевны таблетки и отвары, справляю естественные нужды, и снова сплю.

Прежде я редко болела. Вернее, почти не болела. Наверное, был вокруг меня мамочкин оберег. А теперь материнская защита ослабла, и невзгоды, обрушившиеся на меня, подкосили.