"А се грехи злые, смертные..": любовь, эротика и сексуальная этика в доиндустриальной России (X - первая половина XIX в.).

Судя по ним, народная традиция определяла провоцирующее женское поведение (при строго определенных, однако, обстоятельствах) как норму²⁷. Равным образом рассматривалось стремление к реализации своего сексуального потенциала жен-¹Динами всех возрастов — девицами, «молодыми молодушками» и даже «старыми старушками» (в отличие от мужских персонажей, чей возраст обычно маркирован определением «молодец», «паренек»)²⁸. Все эти детали и «частности» представляют русских крестьянок XVIII столетия отнюдь не безвольными и бесчувственными от тяжелой работы «детородными машинами», но личностями со сложными психологическими и физиопсихологи-ческими переживаниями²⁹. Подлинным открытием для русских дворян XVIII в. была высказанная А. Н. Радищевым мысль о том, что крестьяне одарены такими же чувствами, как прочие люди. «Ты меня восхищаешь! Ты уж любить умеешь?!» — удивленно воскликнул он, приведя рассказ одной из крестьянок о ее страсти³⁰.

Стоит отметить и то, что несмотря на пожелания священнослужителей и даже на традицию (в крестьянском мире супружеские измены оценивались окружающими значительно более осуждающе, нежели в обществе начитавшихся французских романов дворян), объектами сильнейших чувственных переживаний женщин из среды простонародья далеко не всегда были их мужья. Примеры тому сохранили пословицы («Полюбится - ум отступится», «Как полюбит девка свата - никому не виновата», «Не мать велела - сама захотела»³¹, и особенно: «Чуж муж мил - да не век жить с ним, а свой постыл - волочиться с ним»³²), а также некоторые песни. В последних особенно часто встречалась тема мужеубийства, а также хитрости и лицемерия в отношениях с супругом («я мужа не била, не бра-нывала, а и только ему, блядину сыну, говаривала:...сохни с боку, боли с хребту...») — и все это во имя «милова» на стороне³³.

Обрядовый и праздничный фольклор более, чем иные виды устно-поэтического творчества, отразил тему сексуальных возможностей женщины как предмета ее особой гордости³⁴. Однако стоит отметить, что не ведающие стыда девушки, разбитные «молодушки», сластолюбивые «старушки» существовали исключительно в пространстве эротических песен. Поэтический мир этих песен был подчас так далек от реальности, в которой жили исполнители, что имел весьма косвенное отношение к тем нравственным убеждениям, которым следовали женщины в своей повседневности. Исполнялись такие песни (их называли «срамными», «грешными») в дни святок, на русальной неделе и особенно на Духов день (8-е воскресенье после Пасхи)³⁵. Немало подобных песен пелось и на свадебных пирах. Все они демонстрировали те переживания и желания, которые в обычное время тщательно скрывались, однако же в определенные временные периоды признавались уместными («или практически неизбежными»)³⁶. С точки зрения значимости и богатства фольклорных текстов для истории частной жизни простонародья редкие из них изучались специально; между тем в них содержится целый информативный «слой», характеризующий неписаные правила и нормы, касающиеся интимной сферы жизни женщины в русской деревне XVIII — начала XIX в.

Среди них в первую очередь стоит отметить касавшиеся девушек. Термин «целка», употреблявшийся по отношению к ним, не имел инвективного смысла. «Целок» старались не «изобидеть», по возможности, «раньше срока», не довести «потеху» до лишения девственности. Песни позволяют проникнуть в мир переживаний девушки по этому поводу: в противоречие между желанием жить полноценной в физиологическом смысле жизнью и страхом перед тем, «от чего малы ребята зарождаются»³⁷.

Здесь уместно напомнить, что общие строгие правила и ценность девственности вполне уживались в крестьянском быту со сравнительной распространенностью добрачных интимных связей. Подчас к ним толкала боязнь бесплодного брака: в Западно-Сибирском регионе такое добрачное сожительство жениха и невесты не осуждалось деревенским миром. Целомудрие, нравственная чистота — по словам одних информаторов РГО — «ставились выше [красоты] физической», а «губитель девичьей красоты» (невинности) по неписаным нормам считался преступником и обязан был жениться на растленной (поскольку действительное бесчестье грозило девушке не в случае утери девственности, а в случае, если после этого ее не брали замуж). Другие информаторы сообщали, что на утерю девственности смотрели как на простимое прегрешение, над которым, правда, подтрунивали: «Никто не бывал, а у девки — дитя!» Сообщения о добрачных беременностях и детях имеются в текстах некоторых судных дел, из которых следует, что унизительным считалась не сама потеря невинности, а невозможность «покрыть грех девичий венцом». Фольклор, сохранивший немало свидетельств бытования ритуала обнародывания девственности новобрачной, также свидетельствует, что «запятнанной» отсутствием целомудрия (если таковое открывалось) невеста себя не чувствовала³⁸.

Ряд песен, исполнявшихся на свадьбах и сопровождавшихся нескромными словами, шутками, жестами, был призван ободрять вчерашнюю девочку-невесту, показывать ей закономерность сокровенных сторон жизни в их естественной и первозданной грубоватости³⁹ — то есть исключать возникновение ситуаций, подобных испытанным благовоспитанной дворянкой

А. Е. Лабзиной. В некоторых текстах содержались не только подробные описания акта совокупления, поз⁴⁰, ласк⁴¹, но и наиболее характерные признаки различных стадий эротического возбуждения⁴², а также таких способов их достижения⁴³, о которых юные барышни «из благородных» и «образованных» не могли даже узнать устно, не то что прочитать. Среди заговоров середины XVIII в. встретился даже текст против вагинизма («Егда женился человек, и у жены потеряет нифцу») — явления, всегда бывшего распространенным среди молодых невест и порождаемого страхом. Опытные крестьянки-ворожеи старались как раз предвосхитить возможную неудачу во время первой брачной ночи⁴⁴.

Примечательно также то, что крестьянский мир признавал высокую ценность сексуальной удовлетворенности женщины в замужестве (с ней, если верить сочинителям песен, в доме все ладится. «Скотина жива, жена весела» и т. п.)⁴⁵. Эвфемизмы, обозначавшие элементы женской половой сферы и использовавшиеся исполнителями эротических песен, брались, как правило, либо из мира природы («кунка», «черный соболь», «земчуз-жинка», «черная цыганка - ребячья приманка», «самый хохоль-чик»), либо из мира домашнего обихода, предметов быта ^рукавичка», «ступа») f* ирония, касавшаяся их, была мягка, неагрессивна⁴⁷. Не имели бранного смысла и наименования коитуса и гениталий «матерными» существительными и глаголамй⁴⁸.

Сексуальная жизнь крестьянок, если позволяло здоровье, могла продолжаться и, вероятно, часто продолжалась до старости. Во всяком случае, ряд песен, записанных еще в начале

XIX в. П. В. Киреевским, сохранил выразительные сетования «старых старушек» не столько на отсутствие собственного здоровья, сколько на нехватку «молодцев», способных и готовых их «потешить». Подобное «утешенье» считалось не только допустимым, но и благодейственным («во спасенье»)*⁹. Судя по заговорным формулам, помимо однозначно чародейных способов продления мужской состоятельности, их «полюбовницы» использовали некоторые снадобья из народно-бытовой медицины, в частности сало. Содержимое мозговых костей домашних животных, маточное молочко («улий матошник»), кровь из гребня петуха («Как у петуха гребень стоит, так как бы и у (имя) -стоял»), «курье сердце [в] смеси с оленьим салом и девятисиловьш корнем». О последнем из снадобий в рукописи кто-то приписал другим почерком — «...и несть сытости» [то есть: «станешь ненасытным». — Н. П.]^м.

Следствием возрастных несоответствий в крестьянских браках было распространение снохачества, описанного англичанином У. Коксом в 1778 г., в том числе в его «обратном варианте», описанном С. Текели (сожительстве тещ с зятьями). Синод, разумеется, «принимал меры» (в частности, решения о повышении брачного возраста), но они действовали слабо. Тема снохачества широко представлена в русском песенном эротическом фольклоре конца ХУШ в. («Теща к зятю 6ос& пришла, в полог к зятю нага легла...»; «А и теща, ты теща моя...» и др.). Даже в середине

XIX в. попытки снох жаловаться на старших мужиков в семье, заставлявших вступать с ними в интимные отношения, заканчивались в лучшем случае ничем, а в худшем — наказанием пострадавшей (якобы «за клевету»). Сам крестьянский мир реагировал на снохачество равнодушно и простодушно: «Говорили: “сноху любит”». Немало свидетельств внутрисемейных кровосмесительных связей оставил и фольклор, и судебные дела. Однако иные хитроумные молодухи отбивались от ухаживаний родственников методами, далекими от официально принятых⁵¹.

Одним из способов поддержания высокого уровня сексуальной активности женщины на протяжении всей жизни считались откровенно магические средства. В XVIII в. существовали целые группы заговоров на девичью красоту, на привлечение «милого» (чаще всего — жениха, но также любовника), разнообразные «присушки» и «отсушки». В том числе — от любовной тоски. Отношение к заговорам было неоднозначным: большинство из них квалифицировались как «черные», «вредоносные» и формально их использование осуждалось. Не случайно многие из них дошли до нас в составе судных дел⁵².

И все же тексты записанных заговоров затрепывались их читателями до дыр; да и устные варианты оставались популярными, широко распространенными — и это при том, что во многих текстах середины XVIII в. прямо упоминался «наш царь Сатана» и «царица Сатаница»⁵³. Именно им говоривший (или говорившая) «присушку» обещались служить, его «волю твори-ти, по средам и пятницам поганы ходити, а в родительские дни блуд творити»⁵⁴. Ряд «черных» заговоров, «нужных ко блуду», начинался словами: «Стал(а) не благословясь, пошел (пошла) не перекрестясь...»⁵⁵ — в этом проявлялся их антихристианский характер.