"А се грехи злые, смертные..": любовь, эротика и сексуальная этика в доиндустриальной России (X - первая половина XIX в.).

Разумеется, Ленский еще менее, чем Онегин, — «портрет» нашетр поэта. Нет, Пушкин нарисовал лишь то юное поэтическое существо в себе, которое искушал «злобный гений» из «Демона». И даже еще более юное. Поэтическое «Я» в том девственном состоянии, когда еще никто даже не думал его искушать. Именно поэтому Ленский «в песнях гордо сохранил / Всегда возвышенные чувства, / Порывы девственной мечты / И прелесть нежной простоты»²⁰. Поэтический младенец! Но, кажется, ему было не так уж и трудно «сохранить» все это — ведь даже Онегин при всей своей демоничности покуда сдерживал свои искусительные порывы: «Он слушал Ленского с улыбкой»²¹. Ну ни дать ни взять тот демон, который в 27-м году появится в стихотворении «Ангел»: «Дух отрицанья, дух сомненья/На духа чистого взирал / И жар невольный умиленья / Впервые смутно познавал»²². Приятно иногда воздержаться от зла. И Онегин умилялся — «думал: глупо мне мешать / Его минутному блаженству; / И без меня пора придет; / Пускай покамест он живет / Да верит мира совершенству»²³. Пока пусть живет, самая пора будет, когда настанут именины Татьяны.

Его родословная

Исследователи отмечают настораживающий факт: во всей поэзии Пушкина нет ни одного прямого упоминания родителей. Да и вообще дом родной он вспоминает очень редко. «Он был человек без детства», — говорит Юрий Лотман²⁴.

Но все-таки о родителях А.С. кое-что известно.

Отец, Сергей Львович, был человеком довольно ничтожным, но в своем роде замечательным. Патологически жадный в мелочах (бранился за 80 копеек, которые простудившийся сын тратил холодной порой на извозчика), он мгновенно и непонятно куда растрачивал деньги с имений. И начинал театрально страдать. Его дочь Ольга писала своему мужу в этой связи: «Он хуже женщины: вместо того, чтобы прийти в движение, действовать, он довольствуется тем, что плачет»²⁵. Когда Пушкина сослали в Михайловское, начальство решило установить за ним тайный надзор. От такого оскорбительного поручения отказались все окрестные помещики. Согласился родной отец. Из страха (буквально — боялся, что и его куда-нибудь сошлют). Когда дело выяснилось, произошла страшная сцена, в результате Пушкин написал (правда, не отправил) официальную бумагу: «Решаюсь для его (отца. — О. Д.) спокойствия и своего собственного просить Его Императорское Величество да соизволит меня перевести в одну из своих крепостей»²⁶.

Тем не менее Сергей Львович получил хорошее для своего времени образование, знал «много умных изречений и умных слов из старого и нового периода французской литературы» (как выражается Павел Анненков)²⁷, мог говорить даже о серьезных вёщах, но всегда — с чужого голоса, любил вести красивые возвышенные разговоры и переносить из гостиной в гостиную чужие бонмо. С юности он был непомерно чувствителен, все время играл какие-то роли, беспрестанно писал стишки и влюблялся. К старости все это приобрело уже совсем карикатурные формы. Так, уже после гибели сына почти семидесятилетний старик влюбился в 16-летнюю соседку и писал ей: «Люблю... Никто того не знает. И тайну милую храню в душе моей». Потом воспылал страстью к «мимолетному видению» своего сына Анне Керн, потом, уже буквально накануне своей смерти, к ее малолетней дочери — поэтически «ел кожицу от клюквы, которую она выплевывала». В общем странный и смешной был человек. Но примерно таков же был и его брат Василий Львович — с той только разницей, что этот предавал свои поэтические творения тиснению и тем самым давал повод смеяться над собой уже не только близким, но и всем, кому ни заблагорассудится²⁸.

В исследовании М. Вегнера «Предки Пушкина»²⁹ делается резонное предположение, что смешные черты Сергея и Василия Львовичей, а также их сестер (но, разумеется, в ином роде) происходят от их матери Ольги Васильевны Чичериной, которая умерла, когда Пушкину было три года. Смешную для русских театральную аффектацию, повышенную чувствительность, вычурность манер, чрезмерно оживленную жестикуляцию и прочее они могли унаследовать от итальянских предков рода Чичериных.

Это тем более вероятно, что в характере Льва Александровича, дедушки нашего поэта по отцу, было мало смешного и мало сентиментальности, образования практически никакого он не имел, а в повадках его было даже нечто ужасающее. «Первая жена его [...] умерла на соломе, заключенная им в домашнюю тюрьму за мнимую или настоящую ее связь с французом, бывшим учителем его сыновей и которого он весьма феодально повесил на черном дворе», — рассказывает А.С. (на самом деле — не «повесил», а только нанес «непорядочные побои», как сказано в материалах следствия). С Ольгой Чичериной он, кстати, тоже не церемонился. Самодурничал. Может, он уродился таким потому^ что еще в младенчестве остался круглым сиротой — его отец в припадке какого-то неясного бешенства убил свою жену и в том же году сам скончался.

Что же касается предков по матери, то дело там обстояло немного иначе. Знаменитый арап Петра Великого, Абрам Петрович Ганнибал, после смерти патрона много страдал от своего интриганства и притеснений временщиков, а в 1731 году решил жениться на гречанке Евдокии Диопер. Выданная поневоле за «арапа и не нашей породы», она немедленно начала ему изменять, а муж начал ее истязать («бил и мучал несчастную смертными побоями необычно», как сказано в протоколах следствия): специально вделал в стену кольца, дабы вешать на них за руки жену и сечь розгами, бить плетьми и батогами. А потом посадил жену на госпитальный двор на пять лет. Но дело не в этом. Дело в том, что, еще не разведшись с ней, он женился на Хрис-тине-Регине фон Шеберх, которая и стала прабабкой А. С. Дело о разводе, впрочем, тянулось аж до 1749 года, так что дети от Христины-Регины вполне могли стать незаконнорожденными, несмотря на все заслуги двоеженствующего арапа³⁰.

Удивительно, но ген двоеженства передался по наследству дедушке Пушкина, Осипу Абрамовичу. Женившись на Марии Алексеевне Пушкиной и родив мать нашего поэта Надежду, он, опять-таки не разведшись, женился на Устинье Толстой. «Африканский характер моего деда, пылкие страсти, соединенные с ужасным легкомыслием, вовлекли его в удивительные заблуждения»³¹, — отмечает А.С. Незаконный брак был разорван псковским архиереем, и с тех пор дедушка многие годы изнывал под перекрестными денежными и моральными претензиями обеих своих жен.

Теперь о матери поэта. Выйдя замуж за Сергея Львовича Пушкина, «прекрасная креолка» Надежда Осиповна Ганнибал быстро показала свой характер. Она была вспыльчива, страшно гневлива, но часто при этом впадала в тяжелую для домочадцев апатию и равнодушие ко всему окружающему. Сентиментальный муж оказался у нее под каблуком. Она посмеивалась над его родственниками (особенно — над матерью и сестрами). С маленьким Сашей обращалась круто. Никакой материнской ласки. Рассердившись, не разговаривала с ним месяцами. Чтобы не терял носовые платки, пришивала ему их к куртке в виде аксельбанта и в таком виде заставляла выходить к гостям. Чтобы отучить от вредной, по ее мнению, привычки потирать руки, связывала их за спиной и морила мальчика голодом³².

Два «Я»

Человек наследует характер в раннем возрасте, наблюдая поведение тех, кто находится около него в это время, подражая окружающим и впитывая таким образом стиль их поведения, с тем чтобы потом воспроизводить его. Конечно, это происходило и с Пушкиным.

Примером мальчику в раннем детстве (до Лицея) служат с одной стороны добродушный (хотя подчас и занудливо брюзжащий, истерически чувствительный) отец с поэтическими наклонностями, брат которого — настоящий поэт — печатает свои стихи в настоящих журналах, приводит в дом уж совсем настоящих поэтов Карамзина, Дмитриева, Жуковского, Батюшкова. В результате мальчик начинает подражать стихотворцам, играть в поэта и таким образом сочинять. Например, когда в ноябре 1806 года дитя долго не засыпает и его спрашивают: «Что ты, Саша, не спишь?» — он отвечает: «Сочиняю стихи»³³. В общем это естественно в условиях, когда в доме именитые авторы читают свои произведения, а ребенок повторяет их наизусть. Ольга Сергеевна Пушкина рассказывает: «Любимым его упражнением сначала было импровизировать маленькие комедии и самому разыгрывать их перед сестрой»³⁴. В 1808 году одна из них, написанная по-французски пьеска «Похититель», была освистана зрительницей, и Саша пишет сам на себя французскую же эпиграмму: «Скажи мне, почему “Похититель” освистан партером? Увы, потому что бедный автор похитил его у Мольера»³⁵. Критика признана правильной.

Но была и другая «критика»: мать — деспотическая по отношению к ребенку, насмешливая по отношению к поэтическим увлечениям отца, его родственников и друзей — «критиковала» своим поведением, своим недовольством. Туда же и гувернеры. Известно, что один из них в 1809 (или 1810-м) году оскорбил начинающего стихотворца, поиздевавшись над его французской поэмой «Толиада» в шести песнях. Симптоматично, что, по словам Ольги Сергеевны, десятилетний стихотворец написал это произведение, начитавшись Вольтера, героем там был «карла-тунеядец» (похоже на отца), а содержанием — «война между карлами и карлицами» (взаимоотношения в семье). Сестра сообщает: «Гувернантка подстерегла тетрадку и, отдавая гувернеру Шеделю, жаловалась, что M-r Alexander занимается таким вздором, отчего и не знает никогда своего урока. Шедель, прочитав первые стихи, расхохотался. Тогда маленький автор расплакался и в пылу оскорбленного самолюбия бросил свою поэму в печку»³⁶.

Конечно, данных о детских годах Пушкина мало, поэтому точную картину становления характера нашего героя нарисовать трудно. Но все же достаточно ясно просматриваются два влияния, идущие с отцовской (но это не только отец) и материнской (и здесь не только мать) сторон. Если угодно, это два метода воспитания, воздействия двух характеров на душу ребенка. И их взаимодействие внутри нее.

В результате в душе маленького Пушкина формируются два разных «Я». Во-первых, беззащитный маленький ангел, старающийся подражать возвышенно настроенному папе (а если брать шире — и дяде с его высокопоэтичными друзьями). Кроме поэтического поведения этот ангелочек ориентирован на французскую поэзию (не позже чем семи лет уже вовсю сочиняет). Так формируется то, что мы выше назвали поэтическим «Я». Но над ним насмехаются (как, впрочем, и надо всем поэтичным, что идет по отцовской линии). И не только мать. Из-за насмешек убогого француза мальчик сжигает свою поэму. Похоже, тут поэтическое «Я» приносит первую серьезную жертву. Впрочем, может быть, жечь стихи мальчика заставляет еще одно «Я», формирующееся в его душе под влиянием матери и других насмешников. Это «Я» возникает как подражание матери, издевающейся над отцом. И над ребенком, в котором уже начали проявляться черты смешной отцовской поэтической наивности. Это «Я» (думаем, ясно уже, что выше мы называли его проекцию в литературу демоническим «Я») формировалось, когда Саша наблюдал со стороны, как мать брала под каблук отца вместе со всей его сентиментальной поэтичностью, а также — когда мальчик испытывал на себе не только насмешки, но и прямые издевательства. Из вышесказанного можно понять, что конфликт между поэтическим и демоническим «Я», который мы обнаружили в «ЕО», наметился еще в детстве.

Через несколько лет эти два «Я» спроецируются в первую профессиональную поэму Пушкина «Руслан и Людмила» (далее — «РиЛ») — в виде злой волшебницы Наины и доброго Финна (которого Руслан все называет «отец»). Впрочем, распределение «Я» там сложное — некоторые черты отца будут отданы злому, но и жалкому карлику Черномору, над которым Пушкин посмеивается с позиций образовавшегося в нем под влиянием матери демонического «Я».

Но мы забегаем вперед. До поэмы был Лицей, где расцвел талант Пушкина. А вместе с талантом и поэтическое «Я», которое поощряли сперва школьные товарищи, а позднее — и настоящие поэты. Собственно в этот период окружающие просто вталкивали Пушкина в роль Поэта, наперебой венчали его голову лаврами. Например, Дельвиг уже в 1815 году напечатал в «Российском музеуме» стихи: «Пушкин! Он и в лесах не укроется; / Лира выдаст его громким пением», — на что Пушкину пришлось смущенно отвечать: да, мол, я мечтал быть поэтом и вот теперь стал им — «мой дядюшка-поэт / На то мне дал совет / И с музами сосватал». Но тут же, как бы спохватываясь, поэт слегка отрабатывает назад: «Увы мне, метроману!»³⁷