"А се грехи злые, смертные..": любовь, эротика и сексуальная этика в доиндустриальной России (X - первая половина XIX в.).
Шрифт:
Мы уже видели, что с поэтическим «Я» связаны всякого рода мечты и восторги. Но, как известно, восторги (хотя бы и поэтические) бывают и у людей, которые вообще не пишут никаких стихов. Или пишут посредственные — как Сергей Львович или Ленский. В юношеских стихах Пушкина, конечно, тоже немало общих мест, но все-таки уже с самого начала в них звучало нечто, о чем приходится говорить лишь туманными намеками.
Для того чтобы хоть приблизительно понять, что выводило его стихи вон из общего ряда, надо вспомнить, что Пушкин ощущал некое как бы внешнее воздействие на свою душу, называл это воздействие вдохновением и чаще всего приписывал это вдохновляющее воздействие явлениям особого существа, которое он называл расхожим и уже стершимся в его время словечком «муза». Давайте разберемся в том, что это такое.
В начале главы
Явившись Пушкину, муза открыла «пир младых затей, / Воспела детские веселья, / И славу нашей старины, / И сёрдца трепетные сны»39. Молодой человек ей «вторил». Результат: «я изменился, я поэт»40. И лицейские друзья признали в нем поэта — поднесли ему венец, чтобы их певец украсил им «свою застенчивую музу». «О торжество невинных дней!» В конце концов Пушкина с музой заметил Державин и по-разному поощрили другие известные литераторы — Дмитриев, Карамзин, Жуковский41. Это лицейский период, закончившийся летом 1817 года.
Тут приходит время петербургских шалостей (длившееся до мая 1820 г.), когда Пушкин таскался по борделям и театрам, повесничал, пьянствовал, напрашивался на дуэли, волочился за дамами... О тех годах в истории музы сказано: «И я в закон себе вменяя / Страстей единый произвол, / С толпою чувства разделяя, / Я музу резвую привел / На шум пиров и буйных споров»41. Имеется в виду что-нибудь типа пьянок с Кавериным или заседаний «Зеленой лампы», приятелю по которой Мансурову наш поэтический повеса пишет: «Все идет по-прежнему; шампанское, слава Богу, здорово — актрисы также — то пьется, а те ебутся — аминь, аминь. Так и должно». Письмо заканчивается «вольнолюбивыми» словами: «Ненавижу деспотизм. Прощай, лапочка»42.
Именно на буйных пирах всякого рода шлюх и сифилитиков «как вакханочка резвилась» тогда муза Пушкина. А сам он меж этих (ну, разумеется, не только этих) друзей гордился своей ветреной подругой. И было чем — за эти годы между борделем и ресторацией с ее помощью было написано много прекрасных стихов, а также — поэма «РиЛ», оправдавшая шутовские надежды «Арзамаса».
Но все-таки на поэзию тогда оставалось совсем мало времени. Лицеист барон Корф пишет: «Должно дивиться, как и здоровье, и талант его выдерживали такой образ жизни, с которым естественно сопрягались и частые гнусные болезни, низводившие его часто на край могилы»43. Александр Тургенев: «Сверчок прыгает по бульварам и по блядям. Но при всем своем беспутном образе жизни его он кончает четвертую песнь поэмы»44. Вяземский (тоже о «РиЛ»): «Старое пристало к новому, и пришлось опять за поэму приниматься: Венера пригвоздила его к постели»45.
Сейчас мы отвлечемся на минуту от истории музы и обратим внимание на взаимоотношения двух «Я». Писание стихов связано с «Я» поэтическим. Но этому делу мешает юношеский загул, который, очевидно, индуцируется демоническим «Я». То есть к обычному протестному поведению вырвавшегося из-под опеки «трудного подростка» (дошедшего до того, что вызвал на дуэль даже собственного дедушку) примешивается конфликт двух «Я». Современники говорят: повеса мешал поэту. Но не означает ли это, что таким способом демоническое «Я» подавляло поэтическое, что это был способ выполнить антипоэтическую установку матери и учителей?
«Но я отстал от их (бесшабашных друзей. — О. Д.) союза/ И вдаль бежал... Она за мной»46, — продолжает историю своей музы Пушкин. На самом деле не «бежал», а был выслан, как о том и мечтали серьезно настроенные друзья, озабоченные пушкинским беспутством. Скажем, Батюшков писал Тургеневу: «Не худо бы его запереть в Геттинген и кормить года три молочным супом и логикою»47. Запереть-то заперли, но не там, где кормят логикой... Так или иначе муза последовала за поэтом на юг. Побывав на Кавказе и в Крыму, она нашептала ему романтические поэмы «Кавказский пленник» и «Бахчисарайский фонтан», а также большое количество лирики,
источник которой уж было иссяк в Петербурге — из-за разврата.Продолжаем. Весьма интересно то, как перемена в музе рождает поэму «Цыганы». Уже окончательно позабыв блеск и шумные пиры Петербурга, муза посещала смиренные шатры бродячих племен и — вот важно! — «между ними одичала, / И позабыла речь богов / Для скудных, странных языков, / Для песен степи, ей любезной...»48. Смена языков — это смена стиля. И — опять внезапный переход: «Вдруг изменилось все кругом, / И вот она в саду моем / Явилась барышней уездной, / С печальной думою в очах, / С французской книжкою в руках». То есть муза теперь отождествляется с Татьяной Лариной. Это надо запомнить. И наконец: «И ныне музу я впервые / На светский раут привожу...»49
Но дальнейшее уже нельзя назвать историей музы, ибо это не ее былое, а ее настоящее. И настоящее Пушкина, который к тому времени, когда пишется глава восьмая (декабрь 29-го — сентябрь 30-го), уже успел возвратиться из Михайловской ссылки и сам ходит на светские рауты. Вот сейчас пришел вместе с музой, что означает: он собирается описать высший свет. При этом немного волнуется — как-то поведет себя подруга? — глядит «на прелести ее степные с ревнивой робостью». Провинциальная муза ведет себя достойно — «вот села тихо и глядит». Все дальнейшее мы будем видеть буквально глазами пушкинской музы: «Ей нравится порядок стройный / Олигархических бесед [...]. / Но это кто?»...50 Это мсье Онегин. Скоро и мы им снова займемся. Но сперва надо закончить с музой.
Из набросанной Пушкиным истории его музы следует, что это женственное существо, во-первых, меняется в зависимости от условий, в которые попадает сам поэт, и, во-вторых, может оборачиваться женскими персонажами текстов, которые он пишет (при помощи музы). Она является то застенчивой девушкой, то резвящейся вакханочкой, то романтической всадницей, то какой-то одичавшей странницей, то уездной барышней, то дамой высшего света. И при этом транслирует разные тексты — разных стилей, разных тематик. Что бы это значило?
А вот что: Пушкин называет музой некую инстанцию в своей душе, каковая инстанция воспринимает социокультурные коды (или, если угодно, стили), усваивает их, преобразует в себе и выдает в виде текстов — в широком смысле. В виде такого-то литературного текста Пушкина или такого-то стиля его поведения, соответствующего тем или иным социальным условиям в тот или иной момент его жизни. Отсюда — как многообразие литературных стилей Пушкина, так и многобразие стилей его бытового поведения.
Юрий Лагман, анализируя образ жизни Пушкина в ранний петербургский период, пишет: «Энергия, с которой он связывает себя с различными литературными и дружескими кружками, способна вызвать удивление. Следует отметить одну интересную черту: каждый из кружков, привлекающих внимание Пушкина в эти годы, имеет определенное литературно-политическое лицо [...] вкусы и взгляды их уже определились, суждения и цели категоричны. Принадлежность к одному кружку, как правило, исключает участие в другом. Пушкин в их кругу выделяется как ищущий среди нашедших. Дело не только в возрасте, а в глубоко свойственном Пушкину на протяжении всей его жизни — пока еще стихийном — уклонении от всякой односторонности: входя в тот или иной круг, он с такой же легкостью, с какой в лицейской лирике усваивал стили русской поэзии, усваивает господствующий стиль кружка, характер поведения и речи ею участников»51.
В общем, тут вспоминается «всемирная отзывчивость», о которой говорил Достоевский в связи с «перевоплощением» пушкинского духа «в дух чужих народов»52. Ясное дело, любая «отзывчивость» должна быть связана с переменчивостью психики. Однако — откуда взялась эта свобода смены стилей, эта «отзывчивость»? И что она значит?
Похоже, причиной экстраординарной «отзывчивости» Пушкина является все та же ранняя ситуация в семье. Обычно человек усваивает в детстве (получает от взрослых) четкие стереотипы поведения. Более или менее детализированные программы на все случаи жизни. Но как раз эту родительскую житейскую мудрость Пушкин усвоил плохо. Во-первых, потому, что отец, который обычно является образцом для формирования в психике мальчика тех блоков поведения, которые потом, усвоившись, воспроизводятся автоматически, был весьма эфемерен, не имел никакого настоящего нутра, играл все время какие-то надуманные роли. Но даже и то, что шло от отца (ходульная «поэтичность»), опровергалось насмешками матери.