"А се грехи злые, смертные..": любовь, эротика и сексуальная этика в доиндустриальной России (X - первая половина XIX в.).

«Я привык видеть в моей матери не что иное, как строгого и неумолимого учителя, находившего всякий мой поступок дурным и не знавшего ни одного одобрительного слова», — записал А. Н. Вульф в 1827 г.²⁵. Неожиданно осознав уже в юношеском возрасте ценностность материнской любви (которой ему самому в известном смыле недоставало, несмотря на огромное внимание к нему Прасковьи Александровны), он разразился целой филиппикой в адрес тех матерей, которые «отказываются у нас от воспитания, отдавая детей своих на произвол нянек» и лишая себя «тем самым чистейших наслаждений»²⁶. Для 22-летнего юноши, мечтающего о карьере (или, скорее, исполняющего желание матери и культивирующего в самом себе карьерные интенции), почитание заботы о детях чистейшим, наслаждением выглядит перед условным читателем «Дневников» несколько неожиданным: о том ли думать молодому дворянину, у которого вся жизнь впереди?

Меж тем, если судить по тем же «Дневникам», Прасковья Александровна не лишила себя в полной мере этого наслаждения. Именно поэтому, должно быть, о матери, имя которой не раз встречается на их страницах (и на которую, кстати сказать, Алексей был внешне похож — «лицо продолговатое, довольно умное, нос прекрасной формы»²⁷), — сын думал всегда с почтением. Именно ей, как он сам признавался, он «обязан первыми успехами в науках», а затем получением университетского диплома. Впоследствии Алексей никогда не испытывал никакого душевного сомнения в правильности поступков матери, хотя и ощущал все время зависимость от ее опеки. По закону П. А. Осипова должна была немедленно передать управление имениями и всеми семейными средствами Алексею (он был старшим, первенцем) или одному из других сыновей (у П. А. Осиповой было три сына и две дочери), едва они стали совершеннолетними²⁸. Однако она следовала давно укоренившейся в России традиции, предоставлявшей женщине право оставаться главной распорядительницей семейного имущества при взрослых детях²⁹. Поэтому в «Дневниках» А. Н. Вульфа столь часто упоминается ее имя: сын, даже удаленный от родного села Тригорского многими верстами пути, оставался зависимым от решения матерью чуть ли не всех своих жизненных вопросов, от финансовых до нравственных.

Другая женщина, часто упоминаемая на страницах «Дневников» и писем А. Н. Вульфа — пушкинский «гений чистой красоты», названный в то же время им же в одном из писем и любопытно, что именно к А. Н. Вульфу (!), «Вавилонской блудницей»³⁰, — Анна Петровна Керн (1800 — 1879). Роман А. Н. Вульфа с А. П. Керн — своеобразный «роман в романе» его дневников со всеми присущими роману элементами: структурой (завязка — основное действие — развязка), неожиданными поворотами сюжета, интригами и т. п. Бывшая на пять лет старше А. Н. Вульфа (а в то время это была существенная разница в возрасте!) и приходившаяся ему двоюродной сестрой, А. П. Керн происходила из семьи полтавского помещика П. М. Полторацкого. В 17 лет нежная Анета (так ее звали домашние и так она сама подписывалась в письмах) была выдана отцом замуж за 52-летне-го генерала. Не один год она промаялась в браке с этим малообразованным, привыкшим лишь «к пороху и полю» человеком, периодически сбегая к своим родственникам Осиповым-Вульф в их псковское имение. Здесь, в Тригорском, 25-летняя молодая генеральша с очаровательной улыбкой и «трогательной томностью в выражении глаз»³¹ сумела увлечь сразу нескольких молодых людей, среди которых были и А. С. Пушкин, и Алексей Вульф (звавший ее в письмах «мой ангел»³²).

«Вчера мы с Алексеем проговорили 4 часа подряд. Угадайте, что нас вдруг так сблизило. Скука? Сродство чувства?» — вопрошал А. С. Пушкин сестру Алексея Анну Вульф в одном из писем (июль 1825 г.), намекая на то, что и он сам, и ее брат Алексей были одинаково покорены чуткой и чувствительной Анетой³³. В другом послании, адресованном А. С. Пушкиным самой Анне Петровне Керн, он упрашивал «утешить» его мягкостью и, одновременно, «наладить отношения с этим проклятым» мужем (с которым, кстати сказать, А. П. Керн в 1825 г. в очередной раз разъехалась и с 1826 г. начала вести свободный образ жизни³⁴). При этом поэт прямо просил свою «божественную»: «Отвечайте, умоляю вас, и ни слова об этом Алексею Вульфу...»³⁵ Он чувствовал в Вульфе удачливого соперника.

Действительно, если судить по «Дневникам» Алексея, его амурные дела с родственницей-генералыпей развивались в 1825 г. в Тригорском более чем удачно. Сам Алексей, однако, не придавал им тогда должного значения, а оценил их много позже, годы спустя. «Никого я не любил и, вероятно, не буду любить так, как ее», — признался он сам себе в 1831 г.³⁶, а в 1834-м, приехав в Тригорское, с радостью отметил, что не нашел там ничего, «кроме удовольствия обнять Анну Петровну и найти, что она меня не разлюбила...»³⁷. Видимо, в этой женщине было что-то такое, что возбуждало чувственные эмоции, и не одного А. Н. Вульфа³⁸.

Однако тогда, в 1827 г., когда Алексей оказался в столице, он — еще не испытанный жизнью и не битый ею, еще не познавший подлинного и мнимого в сердечных привязанностях — поспешил вскружить голову не только А. П. Керн, но и Софье Михайловне Дельвиг (урожденной Салтыковой) — жене пушкинского друга барона Антона Дельвига и дальней родственнице Анны Петровны³⁹. Жили Дельвиги в том же доме, где снимала в Петербурге квартиру А. П. Керн⁴⁰. «Она была очень добрая женщина, — вспоминал о Софье Дельвиг часто гостивший у них родственник, — миловидная, симпатичная, прекрасно образованная, но чрезвычайно вспыльчивая, так что делала такие сцены своему мужу, что их можно было выносить только при его хладнокровии»⁴¹. Вероятно, излишняя экзальтированность была причиной частых увлечений этой взбалмошной молодой особы, одним из которых — впрочем, почти платоническим, как можно понять из текста «Дневников», и стал Алексей Вульф.

Сам автор «Дневников», вынужденный поставить свою карьеру в зависимость от успехов на любовном поприще, выглядит на страницах своих записей не слишком высоко оценивающим подобные победы (или же специально, умышленно убеждающим себя в их маловажности). Однако даже беглого взгляда на биографию этого молодого честолюбца достаточно, чтобы убедиться в том, что любовные связи и флирт были для А. Н. Вульфа необходимым, значащим и, более того, знаковым элементом его бытового поведения и вообще частной жизни. Кумирами Алексея в то время были Байрон и Наполеой*², известные своими многочисленными и необязательными отношениями с женщинами.

Не только А. Н. Вульф, но и многие другие его современники, а тем более приятели отмечали, что Софья Дельвиг не была такою уж фанатичной жрицей у алтаря супружеской верности. Алексей лишь воспользовался ситуацией. 11 октября 1828 г. он, в частности, записал: «Софья становится нежнее со мною, я от этого в замешательстве: мне не хотелось бы на его счет (барона Антона Дельвига. — Н. П., С. Э.) гулять, а другого средства нет, чтобы избежать опасности, как не ходить ни к нему, ни к Анне Петровне, что мне весьма тяжело»⁴³. Это первое упоминание в его дневнике о вынужденной «двойной игре» — флирте сразу с двумя женщинами, к тому же родственницами и подругами. Через три дня он поверил дневнику новую гамму чувств: «...Я остался с Анной Петровной и баронессою. Она лежала на кровати, я лег к ее ногам и ласкал их. Анна Петровна была за перегородкою; наконец вышла на минутку, и Софья подала мне руку. Я осыпал ее поцелуями, говорил, что я счастлив, счастлив, как тогда, как в первый раз поцеловал эту руку. — Я не думала, чтобы она для вас имела такую цену, — сказала она, поцеловав меня в голову. Я все еще держал руку, трепетавшую под моими лобзаниями; не в силах выдерживать мой взгляд, она закрыла лицо. Давно безделица меня столько не счастливила, — но зашумело платье, и Анна Петровна взошла»⁴⁴.

Данный отрывок из дневниковых записей Вульфа позволяет понять «правила игры» флиртующих молодых особ. Для обеих женщин, вероятнее всего, сами помыслы об адюльтере не казались чем-то предосудительным. Напротив, литература романтического направления, на которой были воспитаны обе приятельницы, сформировала к тому времени образ демонической женщины, femme fatale, «необычность» поведения которой — нарушающей правила, презирающей условности, — сделалась модной.

Этот идеал разрушительниц норм «приличного» светского поведения, «растиражированный» элегантной красавицей А. Ф. За-кревской, авантюристкой Каролиной Собаньской, открыто афишировавшей адюльтер с начальником южных военных поселений генералом И. О. Виттом, а также некоторыми другими «беззаконными кометами в кругу расчисленном светил», — довольно быстро и легко вошел в столичный дворянский быт. Адюльтер, а уж тем более флирт, допускающий многие скандальные «вольности», стремительно превратился из девиантного и осуждаемого поведения в допустимое и разрешительное⁴⁵. И более того — очень привлекательное для некоторых темпераментных красавиц, стремившихся казаться светскими львицамй¹⁶.

Алексей Вульф, в свою очередь, старался рядом с ними также играть свою роль — светского dandy, лихо волочащегося сразу за двумя (иногда тремя, а то и более) дамами. В том, что его чувства, инициированные обеими женщинами, были довольно поверхностны, говорят некоторые обмолвки. Особенно поражает словечко безделица в контексте описания счастливых минут с Софьей Дельвиг. Дендизм начала прошлого столетия требовал от тех, кто желал ему следовать, индивидуалистического презрения к общественным нормам. Одной из форм такого презрения была откровенная насмешка, почти наглость — в том числе в отношениях с женщинами. Достаточно вспомнить героев неоконченного пушкинского «Романа в письмах» или «Моей исповеди» Н. М. Карамзина, чтобы понять, что этот любопытный феномен слияния бунта и цинизма, насмешливого отношения ко всем принципам «пошлой» морали был известен русскому обществу уже в 1803 г.⁴⁷.

Итак, Алексей Вульф стремился — даже перед самим собой, на страницах своих «Дневников» — выглядеть разочарованным и пресыщенным dandy. В некоторой степени его записи отразили характерные изменения, типичные для бытовых текстов той поры: именно в 30-е годы XIX в., как полагают современные литературоведы, резко изменился стиль писем, дневников, мемуаров, приблизившись к нормам, выработанным в чисто литературной среде⁴⁸. И все же, помимо «литературного налета», дневниковые записи А. Н. Вульфа в немалой степени характеризуют его самого, его побуждения и переживания. И сам факт того, что взаимоотношения А. Н. Вульфа с женщинами попадали на страницы его «Дневников», говорит о том, что эти отношения — как элемент частной жизни 23-летнего столичного дворянина — во-первых, вполне «вписывались» в нормы поведения того времени, а во-вторых, имели для Алексея несомненную значимость как символы побед.