"А се грехи злые, смертные..": любовь, эротика и сексуальная этика в доиндустриальной России (X - первая половина XIX в.).

Отрекшись от того, что «в молодости зсизнь светскую делает столь ценною» — нескольких «поцелуев некогда любивших красавиц», «шумных удовольствий»⁹⁵, а главное — от честолюбия, Алексей Вульф решил поселиться в имении вместе с матерью. Убеждая самого себя в правильности подобного решения, он рассуждал: «Занявшись хозяйским управлением которого-нибудь из наших имений, я гораздо принесу более выгоды себе и семейству нашему, чем проживая состояние свое в полку или в Петербурге. В деревне я буду иметь способы находить и пищу для ума; если я не могу сделаться ученым, то, по крайней мере, я не отстану от хода общего просвещения человеческого ума»⁹⁶. В этих строках особенно остро прозвучала невостребованность высокой образованности этого амбициозного молодого дворянина: в то время как многие его современники собирались делить время между балами и дружескими попойками, Алексей с его университетским дипломом мечтал «не потерять темпа», не отстать, заполняя досуг учеными занятиями и чтением.

Жизнь доказала иллюзорность подобных надежд. Сельский быт Вульфа-помещика, «ежедневный надзор за хозяйством» (который, по словам современников, он осуществлял с «энергией и находчивостью»)⁹⁷ оставлял ему «мало времени для других занятий, а еще менее для жизни умственной с самим собою». Только «разъезды к почтенной родне» разнообразили его по-провинциальному скучные дни⁹⁸. Тем не менее уже до конца жизни — то есть без малого 50 лет — Алексей не выезжал из родного Тригорского, которое он продолжал именовать «колыбелью своей любви»⁹⁹, посвятив себя исключительно заботам об имении и надолго оставив о себе память среди крестьян как о «строгом барине»¹⁰⁰.

Свой поступок — выход в отставку и отказ от шумных светских удовольствий в столице — А. Н. Вульф квалифицировал как отказ от «идеализма, с которого прежде все начинал». Он признался сам себе, что более не «увлекается» надеждами славы, что «почти ограничивается минутным успехом», что «богатство более не занимает» его и «жажда его не возрастает до страсти». Эфемерности и мнимости всех этих благ он в 31 год противопоставил счастье общения с женщинами. Лишь переоценив прожитое, Алексей стал полностью откровенен сам с собою: «За это (чины, награды, саму службу. — Н. П., С. Э.), как и за многое другое, я обязан прекрасному полу. В военной службе я всем обязан им»¹⁰¹.

Это признание стоило Алексею Вульфу долгих лет унижений и поисков себя, пристрастной оценки значимости внеслужебных ценностей и мучительного прозрения: не в карьере, не в почестях, не в славе истинная ценность жизни. «Женщины — все еще главный и почти единственный двигатель души моей, — признавался он, — а может быть, и чувственность»¹⁰². Едва ли не первый раз мысль эта мелькнула внезапно в описании его неожиданно вспыхнувшей страсти к жене уездного землемера (1831 г.): «После трехлетних неудач во всех моих надеждах это была первая радость, проникшая в душу мою, первый луч света, озаривший мрак... [Я] едва сам верил своему счастью...» Последнее признание само собой вырвалось у Алексея. Но он тотчас поправился, испугавшись, вероятно, собственной душевной зависимости от внезапно вспыхнувшего чувства, и приписал ниже: «Удаче, сказать лучше, но для меня казалось это именно счастьем»¹⁰³.

Позже, уже находясь в отставке, живя в своем имении, он волей-неволей все чаще в разговорах с собою возвращался к мысли о «главности» искренней и теплой привязанности, верности, самосгорания в любви. В 1836 г. он, в частности, записал: «Я ценю любовь самоотверженьем и по степени его определяю ту». Понимая, но не рискуя признать то, что сам-то он в прошлой жизни никогда жертвенностью в любви не отличался, А. Н. Вульф выплеснул на страницы дневника свой «крик души»: «Убежденный в необходимости пожертвований, я думаю, что буду способен к нему»¹⁰⁴.

Но было поздно: была упущена молодость, растранжиренная на увлечения с дамами отнюдь не «высокого полета» (провинциалками, родственницами, далекими от высшего света), на душе лежало бремя неудач. Оставшись навсегда «достойным гнева и жалости»¹⁰⁵ эмпириком любви, не познавшим ее горнего счастья, он начал мечтать жертвовать в ней собою. Однако в его жертвах уже, похоже, не нуждались. Проклинал ли он в зрелости, подобно А. С. Пушкину, «коварные старанья преступной юности» своей? Нам не дано узнать этого. Показательно, однако, что дневниковые записи кончаются началом 1842 г., когда Алексей записал, что «встретил у Бакуниных (соседей по Тригорско-му. — Н. П.у С. Э.) молоденьких, хорошеньких приятельниц». «Это новое поколение выросло на наших глазах, — отметил автор «Дневников». — Любезничать с ними по-прежнему, как с их предшественницами, как-то совестно...» Это горькое признание он закончил пушкинской строчкой: «Мне не к лицу и не по летам...»¹⁰⁶

Рассчитывая проскочить между Сциллой растраченных чувств и Харибдой семейной пошлости, он — за всеми своими увлечениями и Любовями — не женился и в последующие годы. Ходили слухи, что он завел себе гарем из крепостных девок и присвоил «право первой ночи» (факт этот, однако, верификации не поддается и вполне возможно, что он был приписан А. Н. Вульфу, известному своей репутацией)¹⁰⁷. Однако, если такой гарем у А. Н. Вульфа и был, он бы не воспринимался как двойственность и не бросал тени на его характер в целом: крепостные гаремы, и уж тем более «визиты к девкам»¹⁰⁸ в городах, оставались элементом бытового поведения дворян¹⁰⁹. Конечно, трудно представить себе декабриста (да и бывшего члена «Союза во имя Бога, чести и свободы», коим был Алексей в студенчестве), рассуждающего о «благе Отечества» и в то же время содержащего гарем из крепостных, — однако в среде праволиберальных помещиков 1830-х годов это не считалось предосудительным, во всяком случае, выглядело не хуже «смакования с засосом сердечных и романических историй» среди «своих» приятелей и знакомых¹¹⁰. Впрочем, А. С. Пушкин в одном из писем Алексею, дружески подтрунивая над ним, все же утверждал: «вы — гораздо хуже меня (в моральном отношении), и потому не смею надеяться на успехи, равные вашим»¹¹¹.

Впрочем, холостая жизнь Алексея была отчасти предопределена возвращением под опеку и надзор его матери, Прасковьи Александровны. В материальной зависимости от нее, ее понятий и капризов прожила свою невеселую одинокую жизнь и сестра Алексея — Анна Николаевна Вульф¹¹². В одном из писем она как-то пожаловалась: «Как ей (матери. —Н. П._у С. Э.) не стыдно и не совестно, право, так воспитывать! — и восклицала: — Неужели ей мало, что все наши судьбы исковеркала\»^т

«Кто не испытал неприятностей от родных? — рассуждала А. П. Керн в своих воспоминаниях. — Я удивляюсь подчас, как еще дорожат некоторые родственными отношениями, когда они основаны не на свободном выборе сердца, а на измышленном каком-то долге и когда в них много зародышей для ссор и многих стеснений и неприятностей?»¹¹⁴ С ее слов мы также знаем, что Алексей со временем стал очень тяготиться деспотическим характером матери, ссорился с ней, чем немало тревожил сестер, но и мать, по свидетельству очевидцев, была «очень и очень виновата против» него. Анна Вульф даже просила А. П. Керн «употребить свое влияние на Алексея», чтобы «содействовать примирению матери и сына», но Анета сокрушалась: «они оба зашли слишком далеко, и мое заочное влияние было бессильно при других недоброжелательных»¹¹⁵. Можно себе представить, во что к концу жизни Прасковьи Александровны (ум. в 1859 г.) переросли отношения с сыном, если А. П. Керн отваживалась напоминать Алексею, что «мать не без заслуг перед ним, по крайней мере за то, что пожелала дать ему университетское образование»^11б.

Глубинной причиной охлаждения во взаимоотношениях Алексея с матерью были, надо думать, и деспотические склонности в характере Прасковьи Александровны, о которой ее воспитанницы и дети вспоминали, что она «была жестока» с ними, «била» и т. п. Но главной причиной была, наверное, свербящая боль нереализованных надежд матери на своего умницу, образованного первенца Алексея. Он мечтал — вслед за матерью — о неординарном жизненном пути, а оказался более чем обыкновенным неудачником. Именно это и стало причиной того, что «последние ее (П. А. Осиповой. — Н. /7., С. Э.) поступки (в отношении сына. — Н. П., С. Э.) достойны были порицания всех и каждого». О том, каковы были жизненные экспектации Прасковьи Осиповой в отношении сына Алексея, о том, каково было содержание ее любви¹¹⁷, говорит «странная особенность предсмертного распоряжения» П. А. Осиповой: она уничтожила всю переписку со всем семейством, письма обоих мужей, всех детей (и Алексея, разумеется!), так что у нее после смерти «нашли только письма Александра Сергеевича Пушкина»¹¹⁸.

Вероятно, Алексею Вульфу не суждено было остаться в памяти потомков, если бы не его «Дневники» с упоминанием имен А. С. Пушкина и А. П. Керн. Вряд ли его даже можно отнести к той «прослойке независимых людей» 1830-х годов¹¹⁹, о которых писал А. И. Герцен как о критически-мыслящих: «...если они о чем и просили правительство, то разве только оставить их в покое». И комментировал далее: «Не домогаться ничего, беречь свою независимость, не искать места — всё это, при деспотическом режиме, называется быть в оппозиции»¹²⁰. Нет, А. Н. Вульф, хотя и мечтал, чтобы все его оставили в покое, хотя и стремился к провинциальной уединенности, хотя и был либералом в юности, не был, по большому счету, оппозиционером, а грозы прежней жизни утихали. С возрастом он все более пытался переоценить события прошедшего, но с ноября 1832 г. записи в «Дневниках» стал делать все реже (ими кончается опубликованный Л. М. Майковым и П. Е. Щеголевым вариант), а в 40-е годы и вовсе бросил это занятие.