… а, так вот и текём тут себе, да …

Но мы обедать ходили домой – через забор перемахнул и за пять минут дома.

Пока мы переодевались в рабочее и перекуривали, в Механическом один за другим начинали включаться станки. Вой, перестук и громыханье их моторов сливались с визгом обдираемой резцами стали.

Дверь слегка приглушала какофонию трудовых будней, но потом она распахивалась и мастер Боря Сакун выгонял нас на работу; то есть к тискам, или к стеллажам во дворе, где мы, вроде бы, как бы при деле.

Оставшуюся часть дня Боря Сакун проводил сидя перед дверью в бытовку на лавке за столом мастеров, в который он упирался то одним, то другим локтем, непрерывно покуривая сигареты «Прима».

Невысокого роста, с поределыми волосами и какой-то обесцвеченостью в лице, он был всего лишь однофамильцем Влади, потому что оба отрицали какое-либо родство.

На него часто нападал приступ кашля и он стаскивал кепку на лицо и кашлял через неё в ладони.

Если приступ затягивался, он бросал кепку на стол и, воткнувшись в неё лицом доставал очередную сигарету, закуривал и кашель утихал до следующего приступа.

Иногда он подымался из-за стола, чтоб потянуться всем телом – такой мелкий на фоне громыханья Механического цеха, закуривал и снова садился.

Один раз он поманил меня пальцем и, перекрикивая рокочущий вой станков, начал рассказывать как после войны ходил на танцы в клуб Подлипного, а хлопцы стали присикуваться и он убежал, но они погнались и пришлось отстреливаться из кювета пистолетом «вальтер», а ещё на его глазах кончали всесоюзного вора в законе по кличке Кущ, который заехал в Конотоп, но за ним следили и на улице Будённого просто подошли и шмальнули в затылок, тут же и «воронок» подъехал, а ему, тогда ещё молодому пареньку Боре, сказали взять Куща за ноги и помочь закинуть в машину.

– Такого материала, как у Куща на том костюме и сейчас нигде не купишь,– докричал он, снимая пальцами с губ волоконце табака от сигареты «Прима».

Но Боря Сакун не всегда смотрелся таким несчастным и затурканным.

Однажды Владя зазвал меня в Лунатик, посмотреть как наш мастер занимается с балетным кружком.

В зале на втором этаже десяток девушек держались за поручень вдоль зеркальной стены и Боря наш вышагивал вдоль их строя как петушок карра, в коротком ромбовидном галстуке, а как показывал движенье, то закинул ногу чуть не выше головы.

Самое трудное время рабочего дня это последние полчаса.

В эти полчаса времени вообще нет – оно останавливается.

Лучше даже и не смотреть на эти круглые электрические часы над оконными переплётами в торцевой стене. Одно расстройство.

Так и хочется подтолкнуть застывшую стрелку соломинкой.

( … почему соломинкой – не знаю, но именно так мне тогда хотелось, хоть и понимал, что соломинка сама сломается, но не сдвинет эту железяку хренову …)

В Механическом мало-помалу затихают станки.

Слесари экспериментального участка поопирались спинами на свои тиски. Двухметроворостый Мыкола-старый высмаркивает свой лошадиный нос в комочек тряпочки землисто-пепельного цвета. В жизни б не подумал, что у него есть-таки носовой платок.

Мыкола-мол'oдый задумчиво колупает гнойнички прыщей на своих щеках.

Цок!

Без двадцати семи.

Смуглолицый Яша начинает рассказывать, как, освободив Конотоп, Красная армия забрала его в свои ряды.

Одиночный «шабашник» на точильном кругу не мешает течению спокойного рассказа.

Они бежали в атаку, а сзади для поддержки били наши «сорокопятки» и одному из наших яйца отстрелили.

Яша ладонью показывает траекторию полёта 45-миллиметрового снаряда.

Так он ещё с полкилометра пробежал, пока кончился.

Я вспоминаю как тоже ничего не чувствовал, а только прыгала земля перед глазами, когда мы в Зарнице атаковали косматый туман над полем и – верю Яше.

Он сдвигает кепку на затылок, открывая острый, как наконечник стрелы, уголок на лбу, откуда чёрные прямые волосы уходят назад под кепку.

Ни единой сединки. На вид вдвое моложе Бори Сакуна.

Боря Сакун говорил, что когда устанавливали телевышку, на самой верхней секции что-то не заладилось, а зима, мороз, так Яша скинул кожух, влез туда и оправил как надо.

Мыкола-старый на две головы выше него. Они, типа, приятели – после работы едут домой одним и тем же дизель-поездом, только до разных остановок.

Цок!

Без семи. Можно идти переодеваться.

Чепа тоже бросил техникум и поступил к нам на участок. И правильно, стипендию он не получает, а за диплом потом придётся ехать и где-то отрабатывать. Кому надо?

Так что три Орфея вместе, а Чуба в Вагоно-ремонтном. Иногда встречаемся.

Мы продолжаем играть на танцах.

Даже когда Владя пришиб молотком палец.

Клуб платит нам по тридцать шесть рублей в месяц. Вроде мало, а что делать?

Заикнулись Павлу Митрофановичу, так говорит, вон электрогитару купили за сто пятьдесят рублей – откуда теперь вам деньги возьму?

Гитара – класс, такая маленькая, аккуратная, а звучит – потолок! «Йоланта» называется, не то что из журнала «Радио».

Потом директор послал меня вместе с киномехаником Борисом Константиновичем в город Чернигов, привезти ещё две электрогитары с тамошней музыкальной фабрики – бас и ритм.

Павел Митрофанович договорился в заводоуправлении и меня освободили с работы на два дня, потому что в Чернигов долго ехать.

Мы там переночевали в гостинице, как командировочные, а утром – на фабрику.

Очень долго пришлось ждать, но потом принесли гитары. Даже без чехлов. Чёрные, лакированные. Намного тяжелее «Йоланты».

Видно фабрика ещё не освоила электрогитарное производство.

Но про бас-гитару Чуба сказал, что пойдёт.

А в следующий понедельник Владя с утра начал агитировать, чтоб мы освободились от работы по состоянию здоровья.

Пойдём в заводской медпункт и скажем, что вчера играли на свадьбе и у нас теперь отравление желудка. Колбаса оказалась несвежая.

Только надо всем вместе идти и говорить одно и то же.

Нашли мы Чубу в Вагоно-ремонтном и вчетвером пришли в медпункт с дружной жалобой на свадебную колбасу.