… а, так вот и текём тут себе, да …

Котельная не работает, надо ещё шлямбуром долбить в стене проём для труб.

В соседнем полутёмном зале стылое железо бункеров и оцепенелых ленточных транспортёров.

Две недели мы туда ездили стучать железом о железо, бить дырки в стенах, подтягивать транспортёры и дремать над раскалённой электроспиралью в котельной.

В одну из таких дрём я почувствовал вдруг как мне в мозг вонзилось острое шило.

Вскинувшись, я увидал довольное хохочущее рыло Васи и кусочек тлеющей ваты на полу.

Это её дым зашёл мне через ноздри до мозга.

Мастер с Мыколой тоже посмеивались, но без того восторга, как у Васи.

Тридцать лет придурку, а хернёй мается.

Один раз Мыкола принёс сырых картошек из заброшенного бурта на поле. Решили испечь от нечего делать.

Боря послал меня пособирать в здании какие остались обломки досок после строителей.

Вася с Мыколой развели костёр из собранного мной топлива, ещё и какую-то солому нашли для растопки.

Снятые с петель ворота весовой не мешали ветру врываться и вертеть туда-сюда дымом.

Мы постояли вокруг костра на сквозном ветру из белого поля под серым небом и мастер, обращаясь к Мыколе, изрёк:

– Через четыре года я уйду на пенсию, но эта латата ещё не сготовится.

Он бросил в огонь окурок «Примы» и отошёл трещать и слепить округу электродом электросварки.

Красивое слово «латата», я никогда не слыхал, чтоб так называли картошку.

Теперь мастер электросваркой балуется. Вася обрезки труб поддерживает, чтоб тот прихватил. Мыкола дым у коста глотает. А мне что делать?

Взял я кусок мела, что мы специально привезли – на трубах отметки делать, и начал рисовать на снятой с петель половинке ворот.

Старался, как мог.

Пожалуй, получился самый удачный рисунок за всю мою жизнь. Почти в натуральную величину.

Ню, разумеется.

Бёдра, груди, волосы за спину. Треугольник такой аппетитный. И взгляд зазывно приспущен.

Хороша! Ни убавить, ни прибавить.

А мел ещё не кончился.

Вот я и приписал сбоку печатными буквами «БОРЯ, Я ЖДУ ТЕБЯ!»

Потом я отошёл к костру – ветер ноги-таки пробирает.

Мыкола рядом стоит и хихикает, на ворота глядя.

В этот момент Борис Сакун вынул своё лицо из чёрного короба маски сварного и проследил взгляд Мыколы на ворота.

То, что выразило лицо Бориса миг спустя, не в силах передать никакая система Станиславского.

– Кто-о-о?!!

Мы с Мыколой стоим, непонимающих из себя строим.

Вася, что рядом с мастером на корточках сидел и обеими руками трубу придерживал, опустил глаза в пол, но при этом его нос, похожий на пятачок Нуф-Нуфа, вдруг превратился в широкий указательный палец и навёлся на меня, как стрелка компаса.

– Сука!!!

Во мне сработал инстинкт самосохранения и я метнулся в зал транспортёров, а следом по цементному полу со звоном прокатился обрезок трубы.

Всё у него «сука» да «сука», тоже мне, вор в законе нашёлся.

Мастер по городошному спорту.

Я вернулся минут через десять.

Слово «БОРЯ» на воротах было затёрто услужливой Васиной рукавицей.

Остальное осталось как было.

Не поднялась рука вандалов на шедевр.

Мы играли в Зеркальном зале. Лёха сидел впереди – за «Йоникой»; Чепа позади него за своей «кухней», Чуба подёргивал струны баса, недвижно уставясь в зал.

Медленный «белый» танец – приглашают девушки.

Владина девушка Рая пригласила его и увела танцевать под плывучими зайчиками от осколочно зеркального шара.

Я, в полуприседе на захлопнутое пианино, играю партию ритм-гитары.

Позади пианино стоит Ольга сложив руки поверх крышки над струнами. Ей скучно.

– Поцелуй меня,– говорит она.

Я поворачиваю голову влево и через плечо, и через пианино сливаюсь в долгом поцелуе с её тёплыми мягкими губами.

Мои пальцы и без меня знают когда и на какой аккорд переходить.

Публичный поцелуй окончен, можно перевести дух.

– Ой! Мама!– вскрикивает Ольга.

Это стало началом конца.

Среди танцующих пар действительно стояла её мать, неожиданно приехавшая забрать её в Феодосию.

А с другого конца нашей необъятной родины, из другого портового города – Мурманска, в Конотоп прибыла группа «Шпицберген», чтобы начать играть танцы в Лунатике по договорённости с директором ДК Бомштейном.

«Шпицы» сделали нас в две недели, через две недели Зеркальный зал Клуба КПВРЗ был пуст, потому что толпа ломанулась на танцы в Лунатик.

Там из концертного зала на втором этаже, где когда-то шли КВНы, вынесли кресла и получился паркетный танцзал. Но дело даже не в этом.

У ресторанной группы из Мурманска, в составе из четырёх музыкантов от двадцати до двадцати пяти лет, была фирменная аппаратура, орган «Роланд» и самое главное – они пели. И пели они в профессиональные микрофоны с эхом.

– Раз! …ас-ас-ас… Два!…ва-ва-ва…

«Орфеям» с их домодельной экипировкой пришёл «гаплык».

Да, оставались ещё концерты, «халтуры», но танцы увяли на корню.

Мать Ольги вместе с нерасписанным отчимом уехали обратно в Феодосию – взяв с Ольги клятву приехать через две недели, а «шпицы» бросили якорь в Конотопе.

В конце февраля я провожал Ольгу с четвёртой платформы Вокзала.

Она села в последний вагон и, когда поезд дёрнулся, помахала мне через стекло двери.

Я уцепился за поручни и вспрыгнул на ступеньки под запертой вагонной дверью.

Поезд быстро набирал скорость, она испуганно кричала за стеклом не слышно что, но я знал что делаю и спрыгнул в самом конце платформы, потому что дальше начинались рельсы и шпалы других путей, где точно ногу сломишь.

В марте я написал ей письмо. Очень романтичное. Что над слесарными тисками моего рабочего места мне видятся её небесные черты.

Нет, у Пушкина я не списывал, но суть и дух были теми же – с поправкой лексикона и орфографии на полтора века.

По понятиям экспериментального участка Ремонтного цеха такое письмо мог написать лишь полный пиздострадатель.

Хотя, они его не читали, как, впрочем и она – письмо не застало её в Феодосии.

Ольга вернулась в Конотоп сообщить мне, что беременна.