… а, так вот и текём тут себе, да …

Карпеша с Рассолом – деловито.

Джафаров – мягко.

У Рудько гомеопатическая система – небольшие косячки-маячки через определённые промежутки времени.

Роберт – когда угощают, но и то через раз.

Похоже, я едва не отстал от поезда.

Но самая классная дрянь у художника, Саши Лопатко.

В его комнате я попадал в состояние невесомости, как на орбитальной станции «Салют».

Только у этого жлобяры не выпросишь. Рудько тоже говорил, что в жизни не видал такого страшного эгоиста.

И ведь, казалось бы, папа у него такой хороший – служитель культа, должен же был привить сыну любовь к ближнему…

( … по ук'yрке, т'aска бывает разных видов: то таким становишься спокойным, тебе хорошо, пушисто, и хочешь, чтоб всем было хорошо; и не хочешь никому пушнину ломать.

Или вдруг подметишь какую-то забавную грань в окружающей действительности и – всё, тебя уже не остановить, будешь смеяться до изнеможения, потом отдышишься и опять начнёшь.

Это называется «приход поймать».

Это самая опасная т'aска, если ты телекомментатор…

Ещё, бывает, приколешься к чему-нибудь и делаешь, делаешь, уже и не надо – а всё делаешь.

Как та бригада зэков, что на лесоповале дубовую рощу завалили лобзиками.

Или «поросячья т'aска», это когда приколешься чего-нибудь есть и такая вдруг гамма вкусовых ощущений открывается – можно, не заметив, целый бачок холодных макарон захавать.

И вообще умный такой становишься, рассудительный; к тебе кто-то подошёл «привет, как оно ничё?», а ты уже знаешь на какой минуте он у тебя на косячок попросит.

Или просто мысли такие приходят – ахуеть! – но не задерживаются, на что-то ещё отвлекаешься.

Вобщем, игра теней на клубящейся пелене тумана.

Музыку слушать под кайфом – вот самый кайф …)

У нас проигрыватель на этажерке с долгоиграющим диском «Burn» от «Deep Purple».

Поставил, возле динамика на пол сел и, пока одну сторону не доиграет, всё на обложку диска смотришь – там их бюстики, типа, в бронзе и у каждого из головы язычок пламени, как из зажигалки, чуваки понимают как тащится.

Самый облом, когда дурь вдруг иссякнет; к кому ни кинешься – ни у кого нет.

Это называется «подс'oс».

Все злые как собаки, потому что ж кумар долбает, давит, у некоторых чуваков даже ломка начинается.

Ну, в натуре, ломает их. Аж смотреть жалко.

Один раз меня Серый колёсами подогрел. Он из города привёз.

– Чё будешь?

– А чё оно?

– Ништяк.

– Ну, давай.

Он даёт, я глотаю; когда полпачки кончилось говорю:

– А доза какая?

– Всё ништяк.

Так целую пачку и заглотал.

В ушах потом гул стоит, как от водопада, а уже ночь.

О – кочегарка…

Ваня на смене…

Я зашёл.

Он мне чёт гаарит, а я не врубаюсь. Зачем-то вокруг печи ходить начал.

Он мне потом рассказывал, что я в проходе остановился и полчаса стоял как памятник.

В бронзе.

И, главное, боюсь спать ложиться; это ж я каким-то снотворным облопался – а вдруг не проснусь?

Обошлось.

А он падла и сам дозы не знает, эксперименты на людях – выживу или нет.

– Ну, ты, блядь лосяра!

К Ване жена приехала из их деревни под Симферополем.

Я гляжу тут не стройбат, а клуб женатиков.

Опять я за двоих без пересменки.

Она уехала, Ваня в хэбэ переоделся, пришёл в кочегарку – грустный такой. За окнами тьма.

А тут Рудько пришёл.

У него опять насморк; в санчасти дали каких-то порошков – ингаляцию делать.

Он на кухне кружку взял – пришёл в кочегарку.

Порошки в кружку высыпал, из-под крана кипятком заварил, сверху какой-то картонкой накрыл, чтоб не сразу остывало.

Сидим с ним за круглым столом, о чём-то беседуем; он картонку сдвинет, занюхает, накроет и – опять беседуем.

А Ваня в кочегарке уже всякого насмотрелся и из соседнего зала все эти манипуляции просёк и сделал свои выводы.

Решительным шагом подходит и:

– Рудько! Дай и мне!

– Чего дай?

– Ну – это!

И на кружку показывает.

А Рудько ж интеллигент, думает – если у него насморк, так и у других бывает.

– На.

Ваня картонку сдвинул, пару раз – глубоко так! – занюхал, и, смотрю, у него глаза под лоб закатило, причём даже крест-накрест.

А чё? Я поверю.

Самовнушение – великая сила.

Вера горами движет.

Вот он поверил, что Рудько тут «голубую фею» вёдрами херячит и у него сейчас галлюцинации начнутся. Спасать надо парня.

– Ваня,– говорю,– я тут вчера в столовой с одним татарином из вашего призыва толковал.

– Ну, и чё?

– Да просто; я ему: -«Друг»,– говорю,– «тебя как звать-то?», а он мне: – «Моя руски не понимай». «Ну, это ясное дело»,– говорю,– «а служить тебе ещё до хуя?»; так он аж за голову схватился:– «Вуй! Блят!»– говорит. Может это знакомый твой? А, Ваня?

Вобщем, откачал напарника от галлюцинаций.

Закон боевой дружбы, сам пропадай, а товарища выручай.

По-моему, «Орион» предоставлял свои музуслуги безвозмездно, то есть даром.

Во всяком случае, не помню, чтоб в разговорах упоминались какие-нибудь деньги за халтуру.

Для нас – просто вырваться за пределы в/ч 41769, играть танцы для людей одетых в гражданское платье было бесценной платой.

Так что, если угодно, нам платили минутами свободы.

Время – деньги.

Перепадало ли что-то на уровне командования, то есть замполиту?

Понятия не имею, а и врать не буду.

В симферопольском призыве пришёл и влился в «Орион» знающий себе цену музыкант – Юра Николаев.