… а, так вот и текём тут себе, да …
Шрифт:
Они уже там – погружены – потому и слов не разобрать, один только гул, но руки ещё дописывают метку: «Андрон …»
( … в стройбате общечеловеческая тяга оставлять по себе отметину не исчезает, но становится анонимной.
Здесь не увидишь классического «тут был Вася», здесь расписываются за всех:
Орёл, ДМБ-73
Читай: «призваны из города Орёл (или орловской области) демобилизуемся в 1973 году».
Графитом, мелом, краской на стенах, на трубах, на жести.
На любом объекте возводившемся ставропольским стройбатом за год-два до 1973-го, найдётся такая надпись.
Затем будет «Тула, ДМБ-74».
Придёт черёд и
«Орион» принял участие в городском музыкальном конкурсе.
Мы исполнили два номера, но никакого места не заняли.
Мне вообще показалось, что весь конкурс был затеян, чтоб показать какого-то местного певца.
Молодой парень мог петь без микрофона на весь зал. Вот что такое голос.
Вторым номером у нас была «Песня индейца» из репертуара Тома Джонса; неизвестно о чём он в ней пел, но в советской переделке она оплакивала горькую долю краснокожих:
Из резерваций, брат мой, знай:
Одна дорога – прямо в рай…
В этом конкурсе у нас уже играла целая группа «медных».
Переведённый неизвестно за что и не помню откуда прапорщик Джафар Джафаров пришёл в клуб части и сказал, что он играет на трубе.
Своей внешностью он оставлял приятное впечатление мягкости.
Округлое лицо с мягкой кожей приглушённо оливкового цвета; мягкий блеск чёрно-маслиновых глаз; мягкая улыбка, когда он выговаривал: «я тебе мамой клянусь!»
И он действительно играл на трубе, которую приносил и уносил с собою.
Комиссар здорово подтянулся рядом с ним.
Ещё в клуб зачастил Серый – укротитель Карлухи.
На работу он забил ещё в самом начале службы и в стройбате просто мотал очередной срок в два года.
А чё, та же колония только режим помягче и спецуха цвета хаки.
Приехав утром на объект, он уходил в город и возвращался лишь к вечернему грузовику.
Иногда его сажали на «губу», но даже комбат со своим маразмом понимал бесполезность подобных воспитательных мер к этому уже вполне сложившемуся блатному, отмеченному лысинкой шрама на брови тонкогубого лица, зависшего поверх широких плечей на по-волчьи вытянутой шее.
Серый шёл по жизни незатейливой стезёй потомственного блатного.
В комнате музыкантов он делился отчётами о своих недавних похождениях в городе или шугал Комиссара.
Это было неправильно, потому что и Комиссар, и он – одного призыва, но у Серого зонный кодекс перевешивал стройбатовский.
В преддверьи становления «фазаном», Комиссар сделал себе большую наколку на весь тыл правой кисти – горы, восходящее из-за них солнце и надпись «Северный Кавказ».
На сцене он становился татуировкой к залу и горделиво косил глазом на живописную работу неизвестного автора.
Наверное, Серого заело, что Комиссар блатует более броской наколкой, чем его паук-крестовик, знак для посвящённых, вот он и цеплялся.
( … впрочем, там где у меня стоит слово «наверное» не ст'oит слишком-то верить н'a слово – наверняка вокруг него идут лишь предположения да измышления всякие.
Вариантов и толкований может быть целая уйма, но этим
«наверное» все отметаешь и оставляешь одно, может быть, и не самое верное.Слово требует осторожного с ним обращения.
Иной раз ляпнешь чего-то такого разухабистого
«эх! лабухи – одна семья! мы друг за друга – стеной!»,
а потом неловко себя чувствуешь: эка, как меня опять занесло!
Потому-то всякие обобщающие наименования хороши лишь для лозунгов:
«Пролетарии всех стран – соединяйтесь!»,
или там
«Двуногие! Возлюбите друг друга!»
и срабатывают они лишь до той поры, покуда общие интересы совпадают с интересами данного индивидуально взятого млекопитающего; но стоит интересам разойтись и – сразу: «вы – себе, а мы – себе!» …)
Взять того же Юру Замешкевича.
Покуда, заперев кочегарку, он может укрыться в клубе, чтоб не мозолить глаза отцам-командирам, а побренькать там на гитаре, выпить кружечку чифира принесённого из кухни, он – свой.
Человек тонкого душевного склада, изысканный ценитель истинной музыки, верный друг, прекрасный товарищ и надёжный брат; одним словом – лабух.
Но вот приехала к нему жена и ждёт его на проходной, а он бегает в поисках парадки и шинели, чтобы уйти с ней в город, наскоро бреется, получает в штабе бумажку увольнительной записки, заскакивает зачем-то в клуб и, выходя, на прощанье приподымает меня, сидящего на кресле заднего ряда, в воздух, схватив медвежьей хваткой за член и вокруг него.
Конечно, я ору!
Потом боль проходит, но остаётся неизбывное недоумение.
Зачем?
( … ответа не нашёл я ни у наивного примитивиста Фрейда с его братией, ни в Упанишадах с Бхагаватами, ни в двух Заветах, ни в Коране.
Лишь в «Истории России с древнейших времён», когда Лже-Дмитрий прятался в палатах, тот казак, что его обнаружил, вытащил на расправу ухватив за «потаённый узел».
Но там хотя бы прослеживается какая-то цель, а тут…
Что ему с этого?..
Некоторые вопросы не по силам людскому пониманию; мы можем лишь указать на них, в назидание любознательным, и развести руками – сие пребывает за пределами доступного разумению человецей.
Для таких случаев имеется даже специальное научное название; когда, допустим, ты настолько крут, что проссыкаешь до трёх метров льда, но в какой-то херне даже и ты хуй проссышь, вот это уж оно и есть – трансцендентализм …)
Так чем же мы занимались в клубе помимо сольфеджио, репетиций и обмозгования трансцендентальных вопросов?
Промелькнувшим, вскользь, чифиром?
Его горечь была редким лакомством. Да и водка случалась не чаще.
У нас имелся кодовый стук в дверь комнаты начальника клуба, она же музыкантская.
Правильно постучишь – откроется дверь, а если нет, то иди откуда пришёл, или голос подай, покричи – чё те нада…
Один раз, после правильного стука, в двери нарисовался замполит части и прапор из четвёртой роты. Наверняка он и постучал, гид-экскурсовод грёбаный.
У Рассола реакция – будь-будь, пока те вкруговую секанули кто тут, шо и почём, он бутылку опустил в кирзовый сапог из той пары, что возле этажерки стояла.
Конечно, замполит нас всё равно назвал притоном алкашей и тунеядцев, но прямых улик уже не было.