А. Блок. Его предшественники и современники
Шрифт:
«Итальянским стихам» произведение Брюсову. Однако посвящения не
последовало. В сущности, здесь возникает серьезный вопрос, относящийся к
месту Блока внутри его эпохи: каково отношение зрелого Блока-лирика к
поэзии Брюсова при решении основной для него творческой проблемы —
истории в лирическом характере-персонаже.
В стихотворении «Равенна» (май — июнь 1909 г.) как будто бы с
наибольшей последовательностью реализована блоковская мысль о том, что в
итальянской провинции, куда не проникла
«весь воздух выпит мертвыми» и трагический «шорох истории» говорит о
конце и только о конце целого огромного этапа истории. В письме к Брюсову
Блок так и писал о Равенне: «… она давно и бесповоротно умерла и даже не
пытается гальванизироваться автомобилями и трамваями, как Флоренция… Это
город для отдыха и тихой смерти» (VIII, 294). В художественной реализации
подобный замысел оказывается куда более сложным, объемным и, попросту
говоря, — иным. Замечательность стихотворения в том, что самый рассказ об
оцепенелой, омертвевшей жизни города, как бы вещественно, предметно
представляющего историческую смерть, наполнен такой огромной жизненной
силой и страстной напряженностью, что приходится говорить о временной
остановке, притаившейся силе жизни, но не о ее конце:
Далеко отступило море,
И розы оцепили вал,
Чтоб спящий в гробе Теодорих
О буре жизни не мечтал.
А виноградные пустыни,
Дома и люди — все гроба
Лишь медь торжественной латыни
Поет на плитах, как труба.
Выходит у Блока так, что история тут всеми своими трубами исступленно поет
о жизни, но не о смерти, полном конце. Не случайны в стихотворении образы
сна, младенчества — так задается тема всей вещи в первой строфе:
Все, что минутно, все, что бренно,
Похоронила ты в веках.
Ты, как младенец, спишь, Равенна,
У сонной вечности в руках
Притаившаяся, временно свернувшаяся, уснувшая, но готовящая силы для
нового взрыва жизнь — вот реальная тема стихотворения. Блоку здесь
художественно «повезло» в том смысле, что он нашел «угол жизни», где в
самой материальности, вещественности, а не только в преломлении культуры,
зафиксировалась былая напряженная историческая жизнь. Замечательно
говорится в авторском примечании к «Равенне» (в первом издании трилогии
лирики) о Галле, одной из реальных исторических героинь-персонажей
стихотворения: «… с лицом то девически нежным, то твердым и жестоким,
почти как лицо легионера…» (III, 528). Важнейшей аспект темы — трагические
противоречия истории, существующие и там, в той эпохе, которую предметно
сохранила Равенна, и сейчас, сегодня.
Нынешняя кажущаяся смерть Равенны воплощает трагические реальности
истории — временно остановленную, задержанную и даже во многом
поруганную жизнь Трагично то, что латинские надписи больше говорят о
жизни,
чем сама сегодняшняя жизнь, в этом преломилось нынешнее,сегодняшнее противоречие истории. Там, в далеком прошлом, была грубая,
страшная, но напряженная, интенсивная жизнь. Здесь, в современности, —
сонное оцепенение, жизнь загнанная, забитая, опустошенная. И там и тут
история полна противоречий. Но жизнь в то же время спит в колыбели, как
младенец, — единая и неистребимая, и, полная сил, встанет в будущем.
Стихотворение говорит об исторической перспективе, притаившейся в жизни
самих людей:
Лишь в пристальном и тихом взоре
Равеннских девушек, порой.
Печаль о невозвратном море
Проходит робкой чередой
Лишь по ночам, склонясь к долинам,
Ведя векам грядущим счет,
Тень Данта с профилем орлиным
О Новой Жизни мне поет
То интенсивное, хотя и трагическое, страшное, что было давно, на минувших
этапах истории, — живет и сегодня в людях, хотя сами они, может быть, и не
знают об этом Подобная скрытая сила как будто бы полностью ушедшей
жизни — и есть тот «младенец», о котором так настойчиво говорится в
«Равенне». Современность тоже трагична, хотя и по-иному. Но неосознанная
печаль о прошлом есть в то же время и «песня» будущего. Поет латынь на
могильных плитах, и поет так же давно мертвый Данте. Все три этапа истории,
присутствующие в стихотворении, внутренне взаимосвязаны, переходят друг в
друга, и все устремлены к четвертому — к «Новой Жизни», к будущему.
Здесь-то и возникает, по-видимому, долго не осознававшаяся Блоком
коллизия с Брюсовым. Не случайно, конечно, именно Брюсов с его цепким
взглядом знатока и поэта культуры привлек внимание Блока к Равенне, не
случайно Блок вспоминал власть над собой брюсовских стихов в связи со своей
«Равенной», — столь же закономерно и то, что вступивший в пору
художественной зрелости Блок именно на почве истории и вопросов
творческого ее претворения в поэзии осознает наконец творческую рознь с
Брюсовым. На протяжении всего своего художественного пути Брюсов
прибегает к образам истории, мифологизированной истории культуры; без
персонажей, извлеченных из прошлого и по-своему повернутых к
современности, трудно представить себе поэзию Брюсова. И как раз способы
современной интерпретации образов-персонажей истории и мифологии и
открывают с особой наглядностью и точки соприкосновения Брюсова и Блока, и
их существеннейшие, творческие различия. Прошлое для Брюсова — повод
показать, насколько более красочным, чувственно богатым и жизненно
интенсивным мог бы быть современный человек, если бы у него было для этого
больше возможностей. В сущности, Брюсов-поэт весь и всегда в современной