А. Блок. Его предшественники и современники

время в конкретном поведении каждого из них в несколько разной форме

началом ее герои отрицательного плана, вся вереница «мертвых душ», что

«индивидуальностями» являются плакатные образы «буржуя», «барыни в

каракуле» и т. д., а у героев, представляющих социальные низы,

индивидуальности нет. Но ведь у Блока все обстоит как раз наоборот —

трагедийный герой Петруха наделен индивидуальностью, и нет ее именно у

«плакатных» героев (потому-то они и плакатны). Тем самым обессмысливаются

вся художественная диалектика поэмы, ее реальная историческая концепция,

гениальный замысел и его внутренние противоречия. Согласно прямому

смыслу приведенных выше слов З. Минц, у Петрухи, одного из «двенадцати»,

не может быть индивидуальности; выразить это открыто З. Минц не решается,

однако все ее уточняющие пояснения, как следует понимать характер Петрухи,

сводятся к тому, что индивидуальность у него мнимая, ее нет, — «даже

внутренние монологи его трудно отличимы от лирического авторского

отступления» (там же, с. 269) и т. д. Появляется у Петрухи индивидуальность

только там, где он — «временно заблуждается» (там же, с. 276). Из этого

следует, что и сюжет поэмы надо понимать как ошибку, заблуждение. Смысл

произведения ищется где-то поверх конфликта, сюжета, характеров — отсюда и

произвольное построение идейного замысла поэмы, по существу далекого от

Блока.

проявляются — если пользоваться ленинским словом — жизненные

«привычки» в самом широком смысле, выработанные в старом обществе,

привычки, которые иначе можно назвать и «стихийностью». Трудно себе

представить, чтобы в тех конкретных условиях, в той исторической ситуации

все это могло быть иным. Вспомним, с какой беспощадной прямотой и

правдивостью формулировал возникающую здесь проблему В. И. Ленин:

«Старые социалисты-утописты воображали, что социализм можно построить с

другими людьми, что они сначала воспитают хорошеньких, чистеньких,

прекрасно обученных людей и будут строить из них социализм. Мы всегда

смеялись и говорили, что это кукольная игра, что это забава кисейных

барышень от социализма, но не серьезная политика… Мы хотим строить

социализм немедленно из того материала, который нам оставил капитализм со

вчера на сегодня, теперь же, а не из тех людей, которые в парниках будут

приготовлены, если забавляться этой побасенкой»247.

К сожалению, такого рода «побасенки» о «хорошеньких, чистеньких»

людях, совершающих как заученный урок важнейший в своей жизни и

всемирно-исторический по своим конечным результатам социальный поворот,

наделали немало идейно-духовного вреда в оценках советской литературы, в

критике и в литературоведении, в школьном и вузовском преподавании. И в

школьном и в вузовском преподавании, например, твердо установился обычай

отсекать и «прорабатывать» очень большую часть советской литературы

начального периода за «поэтизацию стихийности». Находились «под

подозрением» в этом смысле, скажем, Вс. Иванов, Л. Сейфуллина и многие

другие писатели, без творчества которых просто невозможно понять

внутреннюю логику, закономерность процессов развития советского искусства.

В качестве теоретического подспорья при этом использовалась книга

В. О. Перцова «Этюды о советской литературе» (1937), отдельные положения и

наблюдения из которой цитировались (чаще всего без ссылок) бесконечное

число раз. В серьезном, умном исследовании В. О. Перцова процессы развития

литературы первого советского двадцатилетия рассматриваются сквозь

обобщающие понятия: «проблема дисциплины» и «проблема личности».

Отчасти в интересах теоретической ясности, отчасти, по-видимому, под

воздействием определенных идейных схем и реальных событий второй

половины 30-х годов, вопросы социалистической дисциплины в книге Перцова

несколько искусственно отчленяются и противопоставляются проблемам

развития социалистической личности. Это противопоставление

обусловливает — при всем интересе, живости и плодотворности ряда

конкретных наблюдений и оценок, возникающих здесь, — вместе с тем и

несколько механическое разделение и столкновение разных линий развития

советской литературы. Одни явления литературы становятся закономерными,

другие — сомнительными и идейно и общественно, без особых к тому

оснований. Так, скажем, герой «Железного потока» Кожух

247 Ленин В. И. Успехи и трудности советской власти (март 1919 г.). —

Полн. собр. соч., т. 38, с. 53 – 54.

противопоставляется, как более социалистически сознательная личность, герою

«Бронепоезда 14-69» Вершинину, как человеку более «стихийному». В общем

построении книги оказывается, что условно установленные качества героев

распространяются далее на авторов: один поэтизирует «сознательность»,

другой «стихийность», — соответственно ряд явлений искусства оказывается

общественно сомнительным. Ясно, что качества героя нельзя распространять на

автора. Далее, схематизируется, упрощается при этом и герой: бесспорно, что в

«Железном потоке» несколько четче, чем в «Бронепоезде 14-69», выявлены

черты сознательности у Кожуха, но ведь это связано с особым замыслом:

обобщенный Кожух соотнесен с коллективным образом-характером,

представляющим в большей мере «стихийное», поэтому Кожух и должен быть

подчеркнуто более «сознательным». Соответственно Кожух как характер

несколько чрезмерно обобщен, мало индивидуализирован, тогда как Вершинин,

более явно сходный, переплетенный с массой, бесспорно более красочен как

личность, как характер. Все это говорится вовсе не в целях «защиты» героев и