А. Блок. Его предшественники и современники

в данном случае характер негативный, отрицательный, — опять-таки

индивидуальные творческие коллизии обнаруживаются как полностью

неразрешимые. Ясно, что и в «Русских дэнди» речь идет о возможной

«метаморфозе», о «втором рождении», о возможном возникновении новой

человеческой поросли, нового характера, новой личности на переломе двух

этапов самой истории. Создав на редкость выразительный характер душевно

опустошенного человека, своего рода духовного «стиляги» первых лет

революции, Блок обеспокоен, конечно, не возможным духовным возрождением

буржуазных подонков. Его интересует возможность помощи элементов

подлинной старой культуры в рождении нового человека из социальных низов

старого общества, из массы. Тревога Блока и здесь направлена прежде всего в

сторону человека массы. Старая, лишенная эпических основ культура может не

только не помочь, но в каких-то случаях и повредить формированию нового

человека: «А ведь в рабочей среде и в среде крестьянской тоже попадаются уже

свои молодые дэнди. Это — очень тревожно. В этом есть тоже своего рода

возмездие» (VI, 57). Так кончается рассказ — кончается, в сущности,

неразрешимым для автора противоречием, коллизией, не имеющей исхода.

Здесь нет исторического исхода для социальных явлений, о которых

повествуется, и нет творческого исхода для автора. В прозе яснее чем где-либо

обнаруживаются исторические границы творчества Блока.

Проблема культуры для Блока связана с проблемой новой личности, нового

человека. Все то, о чем идет речь в «Русских дэнди», находит себе более

прямое, обобщающее выражение в наброске ответа В. В. Маяковскому

(стоявшему в то время на позиции полного отрицания старой культуры) в

дневниковой записи от 30 (17) декабря 1918 г.: «Разрушая, мы все те же еще

рабы старого мира: нарушение традиций — та же традиция… Одни будут

строить, другие разрушать, ибо “всему свое время под солнцем”, но все будут

рабами, пока не явится третье, равно не похожее на строительство и на

разрушение» (VII, 350). «Третье» для Блока тут, как это должно быть ясно из

всего предшествующего изложения, вовсе не есть головная, умозрительная, «в

парниках» сконструированная «синтетическая» схема, но рождающиеся в

трагических противоречиях истории новая культура и новая человеческая

личность. Поскольку для Блока это — две взаимосвязанные грани одной

проблемы, постольку должно быть ясно, что развиваемое в прозаических

произведениях Блока содержание относится ко всему комплексу занимавших

поэта в революционную эпоху жизненных, философско-исторических и

художественных вопросов. И конечно, в первую очередь это все относится к

наиболее волнующему Блока вопросу о личности человека трудовой массы.

Дремлющая в простом трудовом человеке личность находит свое выражение в

революционном порыве людей типа Петрухи; высокая трагическая любовная

страсть Петрухи — иное проявление высокого душевного строя этой скрытой,

не проявленной еще в полной мере личности. И сюжет поэмы с этой точки

зрения не есть просто элементарная фабула любовных неладов с уголовным

концом, но органически вплетенная в «ветер» истории закономерная ее часть,

повествующая о становлении личности. Какой она станет, эта личность? — вот

что больше всего волнует Блока. В таком случае трагедийной фигурой в этом

контексте становится и незамысловатая на первый взгляд Катька. В ней есть

разные возможности, но в личность эти возможности еще не реализовались, и

это-то и есть, вероятно, наиболее глубокий из личностных трагедийных

аспектов великой поэмы. Среди этих возможностей, могущих реализоваться, по

Блоку, есть и такие, что по своим негативным результатам могут быть куда

серьезнее и страшнее всех «русских дэндизмов», вместе взятых, — хотя и сам

тот аспект проблемы личности, который разработан в «Русских дэнди»,

безусловно, относится к более широкой, сложной трагедийной коллизии,

художественно развернутой во взаимоотношениях Петрухи, Ваньки, Катьки и

коллективного образа-характера в «Двенадцати».

Работа над прозаическими произведениями, по существу говоря,

показывает, в каких широких внутренних и исторических аспектах, не

умещающихся в лирику, виделся Блоку последних лет жизни творческий

субъект его поэзии. Но прозаиком Блок не стал, да и не мог стать по всем своим

внутренним данным. Переплескивание через границы поэзии говорило о

больших по замыслу возможностях блоковского лирического субъекта. Но оно

же говорило и о том, что стих этим замыслам не подчиняется, ушел из них.

Поэтическая система Блока была завершена. Общественно это говорило о том,

что Блок-поэт дал новой культуре максимум того, что он мог дать. Строителем

новой культуры как художник он уже дальше не мог быть. В последнем

прозаическом произведении Блока «Ни сны, ни явь» (1921) один из эпизодов

кончается так: «Душа мытарствует по России в двадцатом столетии…» (VI,

171). В первом эпизоде, там же, были такие, зачеркнутые автором, строки: «А я

в 40 лет понимаю меньше, чем в 20, каждый день думаю разное, и жить хочу и

уснуть, и голова болит от этой всемирной заварушки» (VI, 516). Дело совсем не

в отрицании Блоком «всемирной заварушки» — того «космического» единства

истории, которое определяло духовное существование поэта на протяжении

всей его творческой жизни. И не просто об обычной человеческой усталости

или чувстве личного конца тут говорится, — хотя и это играет большую роль.

Блок прежде всего болезненно ощущает свое выпадение из общего

поступательного потока нового этапа культуры, из ее «единого музыкального