А. Блок. Его предшественники и современники

116 Весы, 1907, № 5, с. 71.

Сами же построения Вяч. Иванова определяются как особое «царство», то есть

нечто единое, цельное, самодовлеющее, нечто «синтетическое», в своем

холодном блеске недоступное лирическому «я» стихотворения, приходящему к

совершенно иным представлениям о жизни. Теории Вяч. Иванова — «царский

поезд», отличающийся блеском:

И много чар, и много песен,

И древних ликов красоты…

Твой мир, поистине, чудесен!

Да, царь самодержавный — ты.

Нечто совсем иное — жизненные представления лирического «я»

стихотворения. Блок редко с такой программной ясностью высказывался в

стихах, тут эта ясность концовки — тема всего стихотворного послания:

А я, печальный, нищий, жесткий,

В час утра встретивший зарю,

Теперь на пыльном перекрестке

На царский поезд твой смотрю.

Блок строит в стихотворении два полярно противоположных обобщенных

образа-характера; естественно, что

это не просто эмпирические,

биографические портреты разных людей, разных поэтов в их частных

человеческих проявлениях. Нет, здесь сталкиваются две концепции жизни;

личное в каждом из «героев» полностью слито с «общим» или даже, скорее,

растворилось в нем; эти героя — типы разного поведения, разного отношения

ко всему именно в общей жизни. Поскольку эти разные герои — художники, то

это и разные поэты, но не о художестве, как таковом, тут речь, — а о чем-то

большем, чем разные художественные «манеры». Это большее — цельные,

законченные общественные индивидуальности, выражающие разные

восприятия мира, общества, человека, жизни.

Адресат послания, «царским поездом» проходящий по жизни, — это

человек «синтеза», человек, несущий в себе «гармонию», «цельность»,

«царственность» — вопреки тому, что делается в окружающей

действительности. Он игнорирует или, скорее, вполне не представляет себе,

насколько трудна, горестна, расщеплена современная жизнь, как тяжела она для

человека. Одновременно такая тенденция, такая концепция действительности

социальна, она выявилась особо резко во «вьюге» революционного периода,

развала старых форм русской жизни и решительного сдвига прежней России в

какую-то новую, пока еще неясную, неопределившуюся сторону. Вместе с тем в

этом же сдвиге, решительном повороте появились и другие концепции жизни,

другие ее восприятия, другие способы поведения, иного рода

индивидуальности (в том числе — и поэтические индивидуальности: поэты тут

представляют не просто поэзию, но разные возможные типы русского человека

в пору «разлома»). «Печальный, нищий, жесткий» герой, от лица которого

ведется поэтический рассказ, встречал этот разлом с большими надеждами: он

человек, «в час утра встретивший зарю». Но он не нашел никакой «гармонии»,

«синтеза», «царственности», — он потому-то такой «печальный, нищий,

жесткий», что он увидел во «вьюге» и после «вьюги» — «пыльные

перекрестки» русской жизни, горечь и жестокое похмелье разнородной

реакции, а в конечном счете те же страшные законы минувшего. Емкие,

многогранные, вмещающие в себя сразу и «общее состояние» и

индивидуальный этап человеческого развития поэтические формулы зрелого

Блока — «печальный, нищий, жесткий» человек на «пыльных перекрестках» —

означают именно это, а не что-либо другое. В стихотворении раскрывается

возможный (и притом — наивысший; адресат послания — не просто

«отрицательный» герой) реальный жизненный смысл «синтетической»

концепции поведения в столкновении с трагическим блоковским человеком,

идущим навстречу горьким испытаниям суровой действительности.

И здесь обнаруживается поражающая своей внутренней близостью к Блоку

стихотворная аналогия у лирика-современника с очень трудной, особенной

поэтической судьбой. В посмертной книге И. Ф. Анненского «Кипарисовый

ларец», в цикле «Складень романтический», есть стихотворение «Другому», —

тоже стихотворение, по видимости говорящее о двух типах поэтической

индивидуальности, а на деле тоже расширяющее тему до масштабов

столкновения разных «концепций жизни», разного типа общественного

поведения людей в границах единой эпохи. «Другой» в стихотворении

Анненского — это, так же как и у Блока, человек цельности, широты,

«царственного» размаха, питающихся «вьюгой», «вихрями», стихийными

началами жизни, обнажившимися в определенную общественную эпоху. У

филолога-античника Анненского «синтез» приобретает мифологизованно-

образное обличье:

Твои мечты — менады по ночам,

И лунный вихрь в сверкании размаха

Им волны кос взметает по плечам.

Мой лучший сон — за тканью Андромаха.

Трагически-скорбный образ Андромахи тут несет примерно то же содержание,

что блоковские формулы «печальный, нищий, жесткий»; им противостоит

«дионисийская стихийность» игнорирующих трагизм реальной жизни

«синтетических» концепций.

Особый поворот у Анненского — тема моральной ответственности

человека за горечь и несовершенство современной жизни, моральной

ответственности, практически недоступной всем поэтам «синтеза» и полностью

определяющей поведение тех людей, которые видят действительность такой,

какова она есть, и не могут ее видеть иначе именно в силу этой

ответственности:

Ты весь — огонь. И за костром ты чист

Испепелишь, но не оставишь пятен,

И бог ты там, где я лишь моралист,

Ненужный гость, неловок и невнятен.

У Анненского все это сопоставление в большей мере, чем у Блока, относится к