А. Блок. Его предшественники и современники

так напряженно искали поэты 40 – 50-х годов. При этом непосредственно на

старших поэтов этого круга — Ап. Григорьева, Фета, Полонского,

К. Павлову — Анненский похож очень мало. Он ближе к поэтам

посредствующего этапа: к Случевскому, Апухтину, но и тут он вовсе не

выглядит подражателем, а напротив, величиной оригинальной и поэтически

несравненно более сильной, чем сами эти «поэты-посредники». «Рассказ в

стихах» у него, конечно, именно стих, лирика, т. е. повествовательность

здесь — только особый способ передачи именно лирического, а не какого-либо

иного содержания.

Однако сама по себе эта особенность необыкновенно важна с точки зрения

содержания. Ведь именно «рассказ в стихах» бессмысленно прямо относить к

автору или к лирическому «я», совпадающему с автором. Рисуя часто душевную

«болезненность», Анненский говорит об объективных бедах, но не просто о

себе, о тяготах времени, но не о своих личных невзгодах. Такой способ анализа

«объективных» лирических состояний позволяет Анненскому постигать иногда

чрезвычайно сложные формы современного раздробленного сознания и

передавать их в пластически-зримой, повествовательно-наглядной форме. В

стихотворении «То было на Валлен-коски» рассказывается о развлечении для

туристов на одном из финских водопадов: в водопад бросается

человекоподобная кукла на привязи и на глазах у зрителей вытаскивается

обратно. Повествовательная точность «рассказа в стихах» не позволяет

толковать все это как грубый, дешевый декадентский символ «тщеты жизни»;

из ситуации извлекается высокий лирический смысл:

Бывает такое небо,

Такая игра лучей,

Что сердцу обида куклы

Обиды своей жалчей.

Человек настолько раздавлен и обезличен современной жизнью, что он

болезненнее воспринимает обиды изображения, мертвой вещи, чем свою боль;

боль реальная так тупа, постоянна и безобразно прозаична, что о ней и

рассказывать неловко, неспособно, и то, как треплют куклу, передает эту боль

куда точнее, чем натуралистический снимок, точное изображение реальной

душевной беды. Особое, отстраняющее возможность дешевой слезы,

сентиментальности, художественное целомудрие присуще Анненскому:

нечестными средствами на читателя он не действует, на слезу не бьет.

Передавая такие душевные состояния, как, например, в стихотворении «То

было на Валлен-коски», Анненский кое в чем предвосхищает большую прозу

XX века, скажем особый и с виду очень спокойный трагизм опустошенности

(«отчуждения») в рассказе Хемингуэя «Чисто, светло». Такие аналогии

становятся возможными потому, что Анненскому во многом удалось освоить и

как-то по-своему решить художественные проблемы восьмидесятников. Его,

несомненно, интересует скрещение опыта прозы и стиха, и далее, в более

содержательных аспектах, — скрещение «лиризма» и «гражданственности».

Самый-то опыт прозы для него явно — просто более широкая и «современная»

правда о человеческой душе, которую надо было бы вместить в стих. Так

возникает, скажем, такая вещь, как «Разлука», с ее знаменательным

подзаголовком — «Прерывистые строки». Анненский хочет передать

«прерывистое дыхание» людей, вынужденных расставаться потому, что ими

владеет непреложный ход вещей, какая-то тягостная, непосильная для их

сломленных воль чудовищная предустановленность раз навсегда сложившихся

отношений, какая-то все опутавшая цепь не поддающихся распутыванию и раз

навсегда заведенных мелочных обстоятельств:

«Ну, прощай, до зимы,

Только не той, и не другой…

И не еще — после другой

Я ж, дорогой,

Ведь не свободная…»

— Знаю, что ты — в застенке… —

После она

Плакала тихо у стенки,

И стала бумажно-бледна…

В эту картину расставания, насыщенную множеством бытовых подробностей,

позволяющих узнать эпоху, социальную среду, тип людей, врезаются по-

особому, не стиховно, а как-то «прозаически», «романно» схваченные острые

психологические детали, вроде того, что «он» вдруг в этом смятении

улавливает, как на минуту меняет горе и делает другим, иначе выглядящим,

лицо, настолько знакомое, что как будто уже ничего нового в нем увидеть

невозможно:

Господи, я и не знал, до чего

Она некрасива…

Очевидно, не так сложно узнать во всем этом время, социальный круг,

действующих лиц и во многом — манеру авторской передачи, по-своему и,

вероятно, вполне сознательно перенесенные из «маленького романа» о людях

конца прошлого века — из «Дамы с собачкой». Поэтам-восьмидесятникам их

опыты использования достижений прозы в стихе чаще всего не удавались. Здесь

подобный опыт удался — и следует понять, почему удался.

Естественно, что такая возможность связана с общими качествами

художественного мировоззрения Анненского, с идейными, в широком смысле

слова, устремлениями поэта. В непосредственно художественном плане она

ведет к особенностям лирического «я», от лица которого говорит поэт. И тут

надо прежде всего отметить одну отнюдь не чисто личную и необыкновенно

важную особенность этого «я», резко отличающую его от лирического субъекта

декадентов и символистов всех толков — современников поэта. Дело в том, что

в самой структуре этого лирического субъекта всегда присутствует

нравственное начало. Если вспомнить старый в русской поэзии спор —

запальчивую, резкую полемику Фета со своими современниками (наиболее

резко этот спор выразился в столкновении Фета с революционными

демократами) о возможности нравственного элемента в лирике, — то тут любой