А. Блок. Его предшественники и современники
Шрифт:
так напряженно искали поэты 40 – 50-х годов. При этом непосредственно на
старших поэтов этого круга — Ап. Григорьева, Фета, Полонского,
К. Павлову — Анненский похож очень мало. Он ближе к поэтам
посредствующего этапа: к Случевскому, Апухтину, но и тут он вовсе не
выглядит подражателем, а напротив, величиной оригинальной и поэтически
несравненно более сильной, чем сами эти «поэты-посредники». «Рассказ в
стихах» у него, конечно, именно стих, лирика, т. е. повествовательность
здесь —
иного содержания.
Однако сама по себе эта особенность необыкновенно важна с точки зрения
содержания. Ведь именно «рассказ в стихах» бессмысленно прямо относить к
автору или к лирическому «я», совпадающему с автором. Рисуя часто душевную
«болезненность», Анненский говорит об объективных бедах, но не просто о
себе, о тяготах времени, но не о своих личных невзгодах. Такой способ анализа
«объективных» лирических состояний позволяет Анненскому постигать иногда
чрезвычайно сложные формы современного раздробленного сознания и
передавать их в пластически-зримой, повествовательно-наглядной форме. В
стихотворении «То было на Валлен-коски» рассказывается о развлечении для
туристов на одном из финских водопадов: в водопад бросается
человекоподобная кукла на привязи и на глазах у зрителей вытаскивается
обратно. Повествовательная точность «рассказа в стихах» не позволяет
толковать все это как грубый, дешевый декадентский символ «тщеты жизни»;
из ситуации извлекается высокий лирический смысл:
Бывает такое небо,
Такая игра лучей,
Что сердцу обида куклы
Обиды своей жалчей.
Человек настолько раздавлен и обезличен современной жизнью, что он
болезненнее воспринимает обиды изображения, мертвой вещи, чем свою боль;
боль реальная так тупа, постоянна и безобразно прозаична, что о ней и
рассказывать неловко, неспособно, и то, как треплют куклу, передает эту боль
куда точнее, чем натуралистический снимок, точное изображение реальной
душевной беды. Особое, отстраняющее возможность дешевой слезы,
сентиментальности, художественное целомудрие присуще Анненскому:
нечестными средствами на читателя он не действует, на слезу не бьет.
Передавая такие душевные состояния, как, например, в стихотворении «То
было на Валлен-коски», Анненский кое в чем предвосхищает большую прозу
XX века, скажем особый и с виду очень спокойный трагизм опустошенности
(«отчуждения») в рассказе Хемингуэя «Чисто, светло». Такие аналогии
становятся возможными потому, что Анненскому во многом удалось освоить и
как-то по-своему решить художественные проблемы восьмидесятников. Его,
несомненно, интересует скрещение опыта прозы и стиха, и далее, в более
содержательных аспектах, — скрещение «лиризма» и «гражданственности».
Самый-то опыт прозы для него
явно — просто более широкая и «современная»правда о человеческой душе, которую надо было бы вместить в стих. Так
возникает, скажем, такая вещь, как «Разлука», с ее знаменательным
подзаголовком — «Прерывистые строки». Анненский хочет передать
«прерывистое дыхание» людей, вынужденных расставаться потому, что ими
владеет непреложный ход вещей, какая-то тягостная, непосильная для их
сломленных воль чудовищная предустановленность раз навсегда сложившихся
отношений, какая-то все опутавшая цепь не поддающихся распутыванию и раз
навсегда заведенных мелочных обстоятельств:
«Ну, прощай, до зимы,
Только не той, и не другой…
И не еще — после другой
Я ж, дорогой,
Ведь не свободная…»
— Знаю, что ты — в застенке… —
После она
Плакала тихо у стенки,
И стала бумажно-бледна…
В эту картину расставания, насыщенную множеством бытовых подробностей,
позволяющих узнать эпоху, социальную среду, тип людей, врезаются по-
особому, не стиховно, а как-то «прозаически», «романно» схваченные острые
психологические детали, вроде того, что «он» вдруг в этом смятении
улавливает, как на минуту меняет горе и делает другим, иначе выглядящим,
лицо, настолько знакомое, что как будто уже ничего нового в нем увидеть
невозможно:
Господи, я и не знал, до чего
Она некрасива…
Очевидно, не так сложно узнать во всем этом время, социальный круг,
действующих лиц и во многом — манеру авторской передачи, по-своему и,
вероятно, вполне сознательно перенесенные из «маленького романа» о людях
конца прошлого века — из «Дамы с собачкой». Поэтам-восьмидесятникам их
опыты использования достижений прозы в стихе чаще всего не удавались. Здесь
подобный опыт удался — и следует понять, почему удался.
Естественно, что такая возможность связана с общими качествами
художественного мировоззрения Анненского, с идейными, в широком смысле
слова, устремлениями поэта. В непосредственно художественном плане она
ведет к особенностям лирического «я», от лица которого говорит поэт. И тут
надо прежде всего отметить одну отнюдь не чисто личную и необыкновенно
важную особенность этого «я», резко отличающую его от лирического субъекта
декадентов и символистов всех толков — современников поэта. Дело в том, что
в самой структуре этого лирического субъекта всегда присутствует
нравственное начало. Если вспомнить старый в русской поэзии спор —
запальчивую, резкую полемику Фета со своими современниками (наиболее
резко этот спор выразился в столкновении Фета с революционными
демократами) о возможности нравственного элемента в лирике, — то тут любой