А. Блок. Его предшественники и современники

области литературы, поэзии; во многом оно оказывается и раздумьем о

собственной судьбе поэта, не доходящего до современников, не понимаемого

ими как раз по этой причине — перегруженности традициями не только

прежней литературы, но и в особенности традициями более широкого

человеческого плана, навыками гражданственно-морального, ответственного

отношения к жизни и ее коллизиям, к человеку, к искусству, к способам

художественной изобразительности. Строфа, где фигурирует скорбная

Андромаха в виде музы самого поэта, продолжена так:

На голове ее эшафодаж,

И тот прикрыт кокетливо платочком,

Зато нигде мой строгий карандаш

Не уступал своих созвучий точкам

Более простую, традиционную, строгую изобразительность, отсутствие

образной затрудненности, недоговоренности определяет все та же связанность

нравственно-гражданскими навыками, противостояние «царственному»

своеволию, моральной безответственности поэтов новейшего времени. Сама

литературная судьба большого поэта, более чем скромный успех его

произведений, негромкость отзвуков на его лирический голос объясняются в

стихотворении особенностями не литературной, но общественно-человеческой

позиции автора.

У Анненского, действительно, странная судьба в искусстве. Так, в

позднейших мемуарах Андрея Белого об Анненском рассказывается как о

смешном старомодном пожилом человеке, непостижимо почему вдруг в

900-е годы затолкавшемся по редакциям со своими стихами; примерно так же

воспринимался он и рядовой буржуазной журналистикой и академическими

филологами, в кругу которых у него было солидное имя. А между тем в

литературной перспективе оказалось, что едва ли кого из шумных молодых

поэтов той поры можно поставить вровень с этим неожиданно и без всяких

внешних эффектов всплывшим лириком; и по человеческой подлинности его

поэтического голоса, и по глубине содержания, и по качествам стиха едва ли с

кем-либо из современников, кроме Блока, его можно сопоставлять. Но и Блок

осознал подлинные масштабы Анненского, да и просто степень близости

поэтических устремлений своего старшего современника к своим собственным

исканиям далеко не сразу. На первый сборник Анненского откликнулись

рецензиями Блок и Брюсов; прав многое сделавший для прояснения творчества

Анненского современный исследователь А. В. Федоров, когда он говорит: «В

обоих отзывах чувствуется тон некоторого снисхождения»117. Только уже в

письме к Анненскому от 12 марта 1906 г., после рецензии, соединив в одно

117 Федоров А. Поэтическое творчество Иннокентия Анненского — В кн.:

Анненский И. Ф. Стихотворения и трагедии. Л., 1959, с. 15.

сведения о разных сторонах деятельности поэта, Блок признается: «“Это”

навсегда в памяти. Часть души осталась в этом» (VIII, 152). Но и такое

признание еще далеко от поражающей своей точностью формулировки из

письма к В. И. Кривичу (сыну Анненского) от 13 апреля 1910 г. по поводу

второй, уже посмертной книги «Кипарисовый ларец»: «Невероятная близость

переживаний, объясняющая мне многое о самом себе» (VIII, 309).

Однако, несмотря на «тон некоторого снисхождения», уже в рецензии на

«Тихие песни» с обычной для Блока точностью обозначена та именно сторона

«невероятной близости», которая особенно наглядна и, может быть, особенно

существенна: «Новизна впечатления вот в чем: чувствуется человеческая душа,

убитая непосильной тоской, дикая, одинокая и скрытная» (V, 620). Блок говорит

здесь о трагически разорванном сознании современного человека; анализ таких

душевных состояний особенно важен для величайшего блоковского создания —

третьего тома лирики, но переход к этим темам намечают, конечно, те стихи

«болотной», городской и любовной лирики второго тома, о которых шла речь

выше.

В сознание наиболее чуткой части своих читателей-современников

большой русский поэт Иннокентий Анненский вошел именно в качестве

тонкого, своеобразного, ни на кого прямо и непосредственно не похожего

аналитика «сумеречных» состояний современной души. В какой степени

Анненский этим исчерпывается — это уже совсем другое дело, и именно в этом

и следует, очевидно, разобраться современному читателю, поскольку

лирическое наследие Анненского принадлежит к тем явлениям искусства

недавнего прошлого, к которым во многом сохраняется живое отношение,

непосредственность поэтического восприятия. С другой стороны, следует,

очевидно, верно понимать и те специфические «сумеречные» темы, и в

особенности — подход поэта к тем явлениям душевной ущербности, мастером

в анализе которых признавался современниками Анненский. Особенно резкое и

законченное выражение трактовка Анненского как поэта кошмаров бессонниц, с

болезненной остротой воспринимаемого страха смерти нашла в статье

В. Ф. Ходасевича118. К сожалению, советское литературоведение сделало

относительно мало для прояснения подлинного лица замечательного русского

поэта; кроме работ А. В. Федорова, можно упомянуть в этом плане, пожалуй,

118 См.: Ходасевич Вл. Об Анненском. — В кн.: «Феникс», кн. 1. Из

серьезной критики современников следует отметить еще рецензию В. Брюсова

на «Кипарисовый ларец». Брюсов сосредоточивает свое внимание на способах

изобразительности Анненского, односторонне толкуя ее как

«импрессионистическую», вместе с тем Брюсов подчеркивает, что поэзия

Анненского «… поразительно искренна» (Далекие и близкие. М., 1912, с. 160).

Вяч. Иванов считает метод Анненского «символизмом ассоциативным», т. е.

также сводит его к импрессионизму; вместе с тем Иванову слышится в поэзии