А. Блок. Его предшественники и современники
Шрифт:
непредубежденный читатель, знающий изнутри лирику Анненского, скажет, что
Анненский отнюдь не на стороне Фета. Притом у Анненского это вопрос совсем
не тех или иных теоретических взглядов на стих, но вопрос структуры стиха,
его неотъемлемых свойств, — у Анненского без нравственного начала в стихе
рассыплется сам стих. Если изъять из лирического субъекта Анненского
«совесть», «память о другом человеке» — моральную ответственность человека
за человека, — то не будет и стиха Анненского: это не отдельная
другого в стихе «тема», но нечто относящееся к основным качествам той души,
сквозь все приятия и переживания которой вообще существует стих
Анненского. Поэтому это вопрос не «надбавки» к стиху, но самой его структуры
или даже его «материи», самой его сути:
Весь я там в невозможном ответе,
Где миражные буквы маячут
Я люблю, когда в доме есть дети
И когда по ночам они плачут.
(«Тоска припоминания», цикл «Трилистник тоски»,
кн. «Кипарисовый ларец»)
Чисто личное, по-видимому, воспоминание о винах и причиненных кому-то
болях влечет за собой рассказ не только о неотвязности таких памятей, но и о
необходимости их для постоянного чувства человеческой ответственности за
чужую беду, щедро растущую в недобром мире. Этическое начало всегда
присутствует в стихе Анненского — какое бы сложное или даже болезненное
явление из жизни современной души в том или ином случае ни
анализировалось; и даже когда речь идет о природной «гармонии», о
«стихийной» слитности всего воедино в бездумной жизни природного
целого — и тогда чуткое человеческое сознание, в котором всегда будет некий
нравственный элемент, увидит в «стихийном» потоке нечто такое, о чем
следует, по Анненскому, помнить:
А где-то там мятутся средь огня
Такие ж я без счета и названья,
И чье-то молодое за меня
Кончается в тоске существованье.
(«Гармония», раздел «Разметанные листы»,
кн. «Кипарисовый ларец»)
Конечно, в такой остроте всепронизывающего нравственного чувства есть
болезненный оттенок; но болезненна, по Анненскому, форма выражения многих
важнейших начал человеческого существования в современном мире.
Такое постоянное присутствие нравственного элемента в лирическом мире
Анненского может объясняться непосредственно биографически: в 900-е годы,
когда развертывался поэтический талант Анненского, он был пожилым
человеком, пришедшим из другой эпохи, из времени, когда были актуальными
народнические традиции и народовольческая практика; поэт был младшим
братом известного деятеля позднего народничества Н. Ф. Анненского120 и
воспитывался в его семье. Имея известное значение в личном развитии
Анненского, эти обстоятельства все-таки мало что могут объяснить в характере
его поэзии,
т. е. его общественной деятельности. Суть дела тут, как и всегда втаких случаях, в движении самой истории, в самоопределении поэта в
конкретных условиях общественной борьбы и, наконец, в этапе исторического
развития, с его большей или меньшей проявленностью основных коллизий.
Решающее значение имеет поворотный в истории страны общественный кризис
(революция 1905 г.), открывающий новый этап ее развития. Наивно думать, что
столь важные исторические повороты не отображаются в сознании лирика, в
силу природы специфического, «субъективного» жанра, в котором он работает.
Напротив, лирика как жанр особенно чутко (в своих, конечно, формах)
реагирует на такие повороты, в ней (если она заслуживает этого названия и не
сводится к стиходельству) они отображаются наиболее остро. Не случаен,
конечно, тот факт, что Анненскому удалось по-своему решить некоторые общие
вопросы развития русской лирики только в конце его деятельности, в первое
десятилетие XX века. Пронесенная им через всю жизнь нравственная чуткость
(индивидуально у Анненского имеющая народническую окраску, но в более
широком плане связанная с традициями большой русской литературы)
сливается с подлинным лиризмом и с конкретной изобразительностью (во
многом связанной с прозой) именно в первое десятилетие XX века.
«Подтекстовое» чувство неблагополучия русской жизни, насыщенности ее
кризисом, печально-нравственная окраска коллизий сознания (какими бы
изощренными или даже болезненными они ни были) и образуют основу
«невероятной близости» Анненского к Блоку, о которой писал Блок —
благодарный читатель «Кипарисового ларца».
По всему этому совершенно естественно, что свойственное Анненскому-
лирику чувство нравственной требовательности и ответственности с
наибольшей силой вырывается наружу в стихах, связанных с революционными
событиями в стране. В стихотворении «Старые эстонки», с характерным для
Анненского подзаголовком «Из стихов кошмарной совести», изображается
внутренний разговор честного и совестливого русского интеллигента с
120 О Н. Ф. Анненском см. прочувствованный очерк-воспоминание
М. Горького (Собр. соч. в 30-ти т. М., 1952. т. 17, с. 92 – 97).
матерями казненных участников революционных действий 1905 – 1906 гг.
«Сыновей ваших… я ж не казнил их…» — говорит русский интеллигент самых
высоких нравственных традиций в этом знаменательном разговоре, на что
получает ответ:
Затрясли головами эстонки.
«Ты жалел их… На что ж твоя жалость,
Если пальцы руки твоей тонки
И ни разу она не сжималась?
Спите крепко, палач с палачихой!
Улыбайтесь друг другу любовней!
Ты ж, о нежный, ты, кроткий, ты, тихий,