Абраша
Шрифт:
Последнее – о тождестве. Вы спрашиваете мое личное мнение. С большинством историков, отождествляющих Гр. Отрепьева и Лжедмитрия, не согласен. Позиция В. С. Иконникова и графа С. Д. Шереметьева мне значительно ближе, хотя и там много нестыковок. (Вы, как я понял, именно эту концепцию полностью поддерживаете: Ваши доказательства о том, что Лжедмитрий и выживший царевич – одно и то же лицо, убеждают… почти…). Скорее всего, по моему мнению, Отрепьев активно участвовал в «русско-польской затейке», сопровождал Лжедмитрия, агитировал за него, помогал, но не был оным. Где-то мне попадались данные о том, что по прибытии в Москву, Отрепьев был выслан оттуда «Императором Димитрием» за беспробудное пьянство – поищите! Впрочем, в итоге, думаю, был прав Костомаров, который честно признавал, что не знает ничего о подлинном происхождении Царя. Значительно более важно – и Вы об этом пишете превосходно, что, кем бы ни был этот само – званец (или не само …), он был результатом именно «русско-польской затейки», причем «русской» – в значительно большей степени – как ни вспомнить Ключевского. Так же очевидно, что это самозванное лицо искренне верило в свое «царское происхождение» и посему считало свое воцарение делом законным, справедливым – «Божественным провидением». Однако базировалась ли эта уверенность на подлинных фактах, и это был действительно чудом спасшийся царевич – последний Рюрикович, или же она – эта уверенность – была внушена какому-то авантюристу в одной из боярских семей – в доме Романовых, прежде всего, – мы, думаю, никогда не узнаем, даже по прочтении Вашей отличной работы.
Короче. Заканчивайте безобразие с Вашей гнилой картошкой, возвращайтесь, наука и я – мы ждем Вас.
Искренне Ваш С. Окунев.
Когда мужская рука тянется к женской груди, это понятно и не греховно. Влечение полов, последствие первородного греха – peccatum originale в его извращенном простонародном понимании, как соития прародителей, инстинкт продолжения рода, завещанный, как сказано в «Книге Бытия», Господом: плодитесь и размножайтесь, и наполняйте Землю — это благое, во исполнение Его Заветов. Когда рука скучает без меча, вспоминая рифленую теплую плоть рукоятки, или тоскует без хладной, чуть влажной, а то и заиндевевшей поверхности граненого стакана, наполненного чародейским зельем – тоже понятно, не греховно, ежели, конечно, не в Пост. Питие
Прости, Сережа. Вчера дописать не получилось. После милиции – у нас это одна комнатенка в том же доме, где и почта – позвали помянуть Игорька – было сорок дней. Хороший, тихий паренек – москвич, кстати, жил где-то на Маросейке. Слушал Би-би-си, но, мало того, иногда рассказывал новости двум самым близким друзьям. Оказалось, что оба стучали – один в письменном виде, другой – устно. Дали ему немного, но на одном из допросов сильно били. Ему зачитали показания «друзей-дятлов» и предложили «продолжить список». Он отказался. Предложили еще раз. Он и ответил в том духе, что, «если бы вам, гражданин начальник, велели бы предать друзей, вы бы сделали это?» – Вопрос закономерный, но, во-первых, вопросы здесь задают только они , во-вторых, видимо, вопрос задел больное место этого капитана. Они же предают, закладывают, «мочат» друг друга, не задумываясь. Короче, отметелили паренька до полусмерти. С тех пор он «ходил» по-большому и маленькому кровью. Скончался в мученьях. Перед смертью – за неделю примерно, уже не вставал, – просил достать почитать «Дым» Тургенева, но в библиотеке не оказалось.
Вообще библиотека у нас не богатая, но забавная. Хорошей литературы мало. Поэтому читаю и перечитываю то, что никогда бы не стал читать на Земле. И нахожу, что был неправ. Читать надо всё (нынешних прикормленных циников не имею в виду). Так, с изумлением прочитал и перечитал… «Что делать» Чернышевского. Это – не литература, но – явление! К стыду нашему, часто мы выносим оценки произведениям искусства, не зная их самих, а ориентируясь на суждения критиков, подчас весьма авторитетных, но всегда предвзятых – чем талантливее, тем субъективнее. Вот и о Ч. я судил по «Дару» Н. – помнишь, ты привозил мне машинописную копию. (О «классиках», вроде Плеханова, не говорю, хотя и он, и другие хаятели романа, бесспорно, были правы). Но, повторяю, был в принципе неправ. Как бы ни был велик авторитет Н., он – сам по себе, я – сам. Во-первых, он – этот роман – пронизан иронией и самоиронией, что делает честь автору. Во-вторых, там есть удивительные прозрения – не социальные: эта требуха устарела, не успев «помолодеть». Возьми, хотя бы, третий – глубинно-сексуальный – сон Веры Павловны. Это, я бы сказал, «префрейдизм» (термин изобрел по аналогии, скажем, с «преромантизмом»). Или случайная или намеренная дискредитация набившей оскомину идеи «нового человека» – посмотри, как проводит лучшую часть дня «образец для подражания» – Вера Павл. – валяние в кровати, плескание в воде, бесконечное причесывание, страсть к сливкам и т. д. Вообще, много интересного, забавного, особенно обращаю внимание на Приложение, на то, что не вошло в канонизированный вариант. Чтение этого Приложения в наше время тянет на срок.
Прочитал Белинского, Бестужева-Марлинского, с удовольствием Карамзина («Бедная Л.» и отрывки из «Истории Гос-ва Росс.»), без удовольствия Вересаева («Пушкина в жизни» здесь нет). Маяковский есть, а Блока нет, нет Брюсова (стихи его не люблю, но захотелось почитать «Огненного ангела»). Чехова – однотомник, Толстой (Лев) – «Избранное»… для детей!!! Но вот – чудо. Просматривал журналы. Естественно, ищу, как всегда, в первую очередь «Новый мир». Думал: вдруг повезет, но не тут-то было – первых номеров за 62 год нет – ты понимаешь, о чем я говорю. И вдруг – вижу 1956 год. И номера с сентябрьского по ноябрьский на месте. Помнишь, сколько было страстей по поводу романа Дуд. Я тогда не успел прочитать. Впечатление сегодня – мизерное, особенно после того, что мы знаем, в том числе и после первого номера «Н.М.» за 62-й. Но, так или иначе, интересно, за что такая бойня была, и за что многие в мои края переселились. Хотя, впрочем, тогда, при Н – те времена были помягче, «постные дни» были, Батюшка ты мой. Попили кровушки у Бор. Леон-ча да у «пидорасов» и успокоились. (Роман Б. Л. так и не прочитал, но стихи-приложение гениальные: «Вы шли толпою, врозь и парами, вдруг кто-то вспомнил, что сегодня…»). Сейчас с вегетарианством покончили. Не хер баловать.
Так вот, после грустного застолья – разведенный спирт, квашеная капуста, грибы соленые, оленина – засиделся на берегу с одной новой товаркой. Милая, на вид пожилая, хотя в разговоре выяснилось, что ей лет-то примерно 35–37, женщина. Сидит, как и большинство, по пустяку. Преподавала историю в школе, в Риге. Рассказывала о лете 17-го, в частности о вызове Ленина в суд, о том, что за явку вождя выступал Каменев. Один ученик поправил – «Каменев и Зиновьев» – эта пара в сознании спаялась, как Пушкин – Лермонтов, Гайдн – Моцарт, Маркс – Энгельс, Шостакович – Прокофьев. Маргарита – учительница – повторила: Каменев. Вот и весь диалог. Но мальчик был отличник, к тому же «помешанный» на истории, сын профессора университета. Дома он откопал в папиной библиотеке учебник истории, изданный в двадцатых, и убедился, что Маргарита Александровна была права: Зиновьев не мог участвовать в этой дискуссии, так как кормил комаров в Разливе вместе с Ульяновым. Эту информацию он и выдал на экзамене. Парторг, сидевший в комиссии, тут же просигнализировал. Стали копать. Выяснили, что в другом классе эта же учительница как-то сказала, что Лжедмитрий пользовался большой популярностью, если не сказать, любовью народа, и после убийства и неслыханного надругательства над телом долгое время был востребован народным сознанием, что послужило, к слову, одной из причин успеха – пусть недолговечного, его «преемников» – Лжедмитриев. Аж вспомнила, что когда Василий Шуйский, Куракин, Татищев, Голицын, коломенские и казанские митрополиты со товарищи составили первый заговор в январе 1606 года, наняв стрельцов и Шарефединова – убийцу Федора Годунова, и это покушение не удалось, толпа растерзала исполнителей, и ярость народная была неподдельной. Вот уж поистине, горе от ума! К Гришке Отрепьеву еще вернусь, а про Маргариту скажу лишь, что ей, дуре, покаяться бы, повиниться, начальство ее крови не жаждало и было заинтересовано дело замять – ей так прямым текстом и сообщили, но она стала искать и приводить аргументы – всяких там Соловьевых, Костомаровых, Ключевских, Платоновых, ни приведи Господь. Вот и приехала к оленям в гости. Папа этого еврейского паренька, «историка-правдолюба» тоже легко отделался: его всего-навсего выгнали из университета. Да и Маргарита на свой жизненный зигзаг, как и я, смотрит философски, без отчаяния. Лишь одна, как и у меня, боль – ребенок. У нее дочь десятилетняя с больной старенькой бабушкой – матерью погибшего в авиакатастрофе мужа, и у меня – Николенька с… Татой…
Маргарита же явно не прочь со мной сблизиться – в этом убедился вчера, сидя на берегу нашей речки – красота, конечно, тут изумительная, причем сейчас, пока вся эта комариная гнусь не проснулась, короткое время – недели две, не больше, можно дышать, наслаждаться дуновениями ветерка, омывающего лицо Божьим дыханием, то есть жить без назойливого гуденья, и изнуряющей борьбы с тучами кровососущей сволочи. Так вот, эта Маргарита и мила, и главное, того же «поля ягода», что и я, но, увы… Ты знаешь, после той ночи в КПЗ я по женщинам «не ходок».
Теперь о твоих мыслях и «убиенных родственниках». Вообще-то это забавная коллизия: не говоря уж про «наш круг», не говоря про интеллигенцию вообще, – даже в официальных, партийных и прочих «инстанциях» про убийство Романовых – и Николая, и, особенно, невинных детей, и Боткина, и прислуги – говорят – и говорят абсолютно справедливо! – с возмущением, негодованием, с брезгливым презрением к убийцам, в худшем случае – в номенклатуре – смущенно замалчивают, понимая, что это было кровавое, бессудное, бессмысленное и непростительное преступление. Но совершали его безграмотные, темные, забитые в прошлой жизни людишки, изгои даже в своей «черте оседлости», не имевшие представления о Романовых, о династии, о русской истории, «питавшиеся» тупыми, наглыми, посему действенными большевистскими лозунгами (Юровский, как известно, надиктовывал свои «Воспоминания», так как не научился писать даже к старости). Причем почти всех покарал наш «великий чистильщик» – Иосиф Виссарионович: только тот же Юровский, как известно, умер в своей постели, хотя, как говорят, приказ об его аресте был уже подписан – рак спас этого безграмотного убийцу от пуль НКВДшников. Все это ни в коей степени не оправдывает эту банду, банда она и есть банда. Что с них возьмешь?! Когда же речь заходит об убийцах не только из того же круга, НО РОДНЫХ!!! – история, общественное сознание самых различных кругов – и официоза – посмотри советские учебники истории, – и профессиональных историков, находящихся в скрытой оппозиции к этому официозу, и самые широкие круги разномыслящих интеллигентских кругов – все оправдывают и ЖЕНУ – Екатерину, «санкционировавшую» убийство своего законного мужа, и СЫНА – Александра, закрывшего глаза и не предотвратившего убийство своего отца! Поразительно! То, что не прощают безграмотному плебсу, не ведавшему, что творил, и наказанному при жизни (спасибо товарищу Сталину!), прощают тем, кто прекрасно ведал, что творит, самыми близкими людьми для этих убиенных, тем, кто прекрасно знал историю династии, России, более того, самих этих несчастных, кто жил с ними бок о бок. Им прощают, более того, возводят их злодейства в ранг праведной исторической миссии. А место этим екатеринам и александрам на виселице при жизни, и – анафема их памяти. Ан нет, не наказаны ни в жизни, ни в истории, жертвы же их оболганы – Россия…
Ну вот. Немного отвлекся. Спасибо тебе, Сереженька, за твои послания. Они для меня лучше любого успокоительного лекарства. Читая твои редкие, с оказией присланные письма и, главное, отвечая на них – время от одной оказии до другой долгое, поэтому я, не торопясь, всё обдумываю, по возможности достаю книги – в библ. или у моих «коллег», пишу несколько вариантов, и т. д. – я переношусь в иной мир – не столько в другое пространство, сколько в прошлое.
Невольно я вижу тебя с твоей «маленькой», Николеньку на ковре с твоим паровозиком в руках – это была его самая любимая игрушка, – Тату, тогда такую жизнерадостную, такую светлую – я помню, ты был
в нее тихо и тайно влюблен, в нее все влюблялись, но, поразительно, никто никогда не пытался эту влюбленность проявить и, тем более, ей выказать – было в ней нечто царственное, недоступное. Я боготворил ее, и всю нашу совместную жизнь не понимал, почему она полюбила меня… Как это было давно и нереально, точно на экране, не про нас, у нас, грешных, так быть не могло. А было же…Гоню от себя всякие мысли, но результат мизерный. Главное – ничем помочь не могу ни Коке, ни Тате – ей, впрочем, вряд ли кто может помочь. Несчастная она, несчастная. И всё – из-за меня. И возникает дилемма. Через семь месяцев истекает срок. Что делать, не знаю. Раньше, как и любой на моем месте и в моей ситуации, рвался бы на Большую землю, дни и часы отсчитывал, умирал бы от нетерпения. Теперь же —? Дни-то отсчитываю, но по другой причине. Надо принимать решение, но это трудно. Хочу ли я увидеть всех вас, прижать Николеньку, забыть прошедшие вырванные годы, вернуться к нормальной жизни? – Конечно, да. Но представить, что окажусь в своей комнате, в своей кровати, рядом с Татой, не могу. Знаю лишь, что начнется кошмар, из которого будет не вырваться. Ты, естественно, мне не советчик, мне никто не советчик. Приходит даже мысль, а не нарушить ли режим, не схлопотать ли еще дополнительный срок. Ладно, еще, слава Богу, семь месяцев (дико звучит, не правда ли!).
Как ты поживаешь? Всё в своей огнедышащей берлоге? Слушай, а что у тебя с женщинами? – По-прежнему любишь это дело?
Всё. Закругляюсь. Передам тебе письмецо для Коки. Будь здоров и счастлив. Да хранит тебя Господь.
Твой Саня.
Родной мой мальчик, Николенька, здравствуй!
Вот прошло еще полгода с тех пор, как я получил от тебя сразу два письма и смог ответить. О себе скажу кратко: слава Богу, всё хорошо. Один день похож на другой, как две капли воды. Раз в месяц привозят кино. В последний раз пересмотрел «Карнавальную ночь». Лента была старая, всё время рвалась, но больше не на экран смотрел, а в себя: вспоминал, как мы с тобой вдвоем ходили на этот милый фильм лет пятнадцать назад. Ты был совсем еще мальчик желторотый. Тебе очень понравился Игорь Ильинский и, особенно, Филиппов в роли лектора из об-ва «Знание»: «Есть ли жизнь на Марсе, нет ли жизни на Марсе» – ты так радостно и заразительно хохотал.
Вообще живу я здесь воспоминаниями. Мечтать не о чем и незачем. На днях вспомнил, как ты нашел красные грибочки – маленькие, крепенькие. Я шел впереди и перескочил через канаву, а ты был позади – приметил и тихонечко снял. Потом мы в этой канаве нашли еще с десяток подосиновиков. Ты хорошо искал грибы и разбирался в них. И еще помню твой первый поход за грибами – тебе было лет пять, и вы пошли с мамой. Ты вскоре вернулся, так как твоя корзиночка была уже полна. Грибы ты собрал очень красивые – красные головки с белыми бугорками – мухоморы. Мама их выбросила, а ты заплакал – жалко было – такие красивые!
И еще вспоминаю, с каким удовольствием ты пел «Чарочку». «Чарочка моя, серебряная,/ На золоты блюда поставленные/ Кому чару пить, / Кому выпивать? – / Пить чару нашему Коленьке…» У Яблонских «Чарочку» пели чуть иначе – слова те же, но мотив другой. Думаю, они пели правильнее: помнишь, мы с тобой и с мамой ходили в «Промкооперацию» на «Дни Турбиных», там еще Лариосика играл совсем молоденький Леонов, впоследствии знаменитый артист; так вот, там «Чарочку» пели, как Яблонск. Но мы привыкли к своей…
Сыночек мой ненаглядный. Каждую минуту я с тобой. Всё бы отдал, чтобы помочь тебе, но как? Очень прошу, береги маму, это – крест, и не тебе бы его нести, но Бог так распорядился. Она же ни в чем не виновата. Виноват я. Ты прости меня. Родной мой, ты совсем уже взрослый мужчина, мог бы быть папой… Но для меня ты – всё такой же Николенька, лежишь в кроватке за ширмочкой под одеялом с кружевным пододеяльником или сидишь на ковре с пожарной машиной от д. Сережи. Храни тебя Господь.
Твой папа.
Подлн. доставлен адресату. Копия пришита к делу №…/… (« Лингвиста »).
Капитан Хохлов В. Г.
Подполковнику Полуэктову С. А.
Серафим Афанасьевич! Прошу Вас обратить внимание на подчеркнутые мною места.
Боюсь, наш «герой» – « Лингвист » – прав и дисциплина в подразделениях на периферии хромает. Обратите внимание Ваших сотрудников. Обыски следует проводить чаще и самым тщательным образом. И внезапно.
Библиотекаршу, которая держит литературу, отнюдь не предназначенную для чтения не только лицами, осужденными за нарушение соц. законности, но и простыми гражданами нашей страны, следует, думаю, примерно наказать.
Полковник Кострюшкин В.С.Полковнику Асламазяну С.С.
Саркис Саркисович! Приветствую тебя! О делах не спрашиваю, так как давеча перекинулись на совещании на Литейном. Как тебе понравилось выступление Сергач.? Без году неделя в органах, а уже учит. Ничего, служба обломает, да и мы поможем, ежели чего. Терпения, мол, надо больше. Видишь ли, не с врагами работаем! – а с кем же?! Хотя, что-то в нем есть – возлагаю на него надежды.
Я к тебе со щекотливым делом. Почитай-ка письмо. (Это, как понимаешь, копия. Подлинник доставили адресатам, которые в разработке.) Обрати внимание на то место, где «Лингвист» пишет о том, что не хочет на волю. Понятное дело, оказаться рядом с его женушкой в ее нынешнем состоянии и положении, радостей мало (кстати, была красавицей). Да и сам он калека. Так что парочка у них комедийная. Мы-то думали, накинуть ему годков пять, пока там не загнется. Однако, прочитав крик его сраной души, задумался: может отпустить, когда он столкнется с тем, о чем знает лишь понаслышке, жизнь станет каторгой, почище, нежели на поселении. Там у них, гляжу, санаторий устроили. Но это я исправлю. А вот что делать с С., не знаю. Он, конечно, гнилой, очень гнилой. Все его мыслишки гнилые. Отправить его к жене – пусть похлебает говна, было бы забавно и оригинально. Однако боюсь, здесь – в Питере он может кого-то из наших очкастых заразить своей исторической плесенью. Может, совсем убрать? Или все-таки по закону на волю – хотелось бы за ними понаблюдать? Или там оставить, пока не стухнет?
Ты у нас интеллектуал, пошевели мозгами, в долгу не останусь. Время еще есть – полгода. Очень он меня достал. Уж лучше с жидками работать (хотя и среди них крепкие орешки попадаются), чем с их подпевалами, особенно такими – убежденными. Причем, из дворян. Представляешь?
С наступающим Первомаем!
Жму руку.
Полковник В. Кострюшкин.
Любезнейший Николай Владимирович, не сочтите за труд взять на себя всю переписку по Делу №…/… В этой связи переключаю на Вас донесения « Лесника ». О результатах докладывать по необходимости. Незамедлительно. Кострюшкин.
Это было самое большое горе в ее жизни. Все годы детства и юности он приходил к ней ночью, садился и смотрел, смотрел с грустью и вопросом: «За что?». Ушки были испуганно прижаты, лобастая голова опущена, взгляд – исподлобья, укоризны не было, только недоумение. «За что?». Ира объясняла, просила прощенья, она пыталась дотянуться до него, погладить, но не могла. Тимоша тоже не пытался ее лизнуть или ткнуться носом в шею. Кончик хвоста был неподвижен. Он просто сидел и смотрел. Потом она спрашивала его, как он поживает, кто его кормит, с кем гуляет. Немного успокоившись, она предавалась воспоминаниям: «Помнишь, как мы плавали, как ты один раз обрызгал толстую Марфу со второго этажа, а Алешу на велике помнишь?» Тимоша не реагировал, Ира говорила сама с собой, и ей делалось легче. Затем она рассказывала о своей жизни, о том, с кем дружит – по-настоящему она дружила только с Катькой – «помнишь, той самой, которая еще в деревне меня будила, хотя, ты не помнишь, тебя тогда еще не было». – «Меня и сейчас нет», – беззвучно отвечал Тимоша. Школьные дела ее и Тиму волновали мало, о делах семейных он не мог не знать, ибо был частью их семьи, другие темы их не интересовали, и они просто смотрели друг на друга и молчали. Потом он уходил. Неуклюже поворачивался и медленно уходил. Ира каждый раз повторяла одно и тоже: «Подожди, подожди, мы сейчас проснемся и пойдем на Щучье», – но он не радовался, не стучал восторженно хвостом по полу, не приседал, и не давал лапу, он ее не слышал и не слушал. По утрам Ира меняла наволочку на сухую. «Мне что поплакать, что пописать», – думала по утрам она, стыдясь своей сентиментальности. Впрочем, даже не своего маленького пса ей было жалко, а того чудного времени, той беззаботной поры, связанной прежде всего и с Тимошей, но не только – и с Комарово, академическим домом и Алешей с его супервелосипедом, с походами на Щучье, солнечными бликами на шкафах, радостью пробуждения… Хотя нет, и Тимошу было безумно жаль – такого маленького и беззащитного. Тепленького, ласкового. Его – больше всего. «Впрочем, это естественно, я переживаю переходный период, отсюда эта дурацкая сентиментальность, которую необходимо перебороть», – с этой мыслью она входила в свой трудовой день.
Днем она забывала о ночном госте, но к вечеру начинала думать о нем и ждать его. Но Тимоша не баловал ее частыми визитами. Видимо, там у него было много своих дел.
Оказалось, что Катька живет недалеко от них. Вернее, сначала она жила далеко, но потом они переехали на Рылеева и поселились через три дома от Иры. Они случайно встретились в садике около церкви, и Катя ее узнала. «Это – фантастика!» – не переставала повторять Ира, ликуя от этой встречи с чудной, веселой, говорливой и родной Катькой, так неожиданно вынырнувшей из солнечного детства. Когда она слышала ее голос, ей казалось, что сейчас появится баба Вера, загремят кастрюли и тазы, и Ксюша, мурлыча, дождется своей порции парного молока.
Катя училась в 182-й школе, а Ира – в 198-й. Но всё равно, каждый день после уроков они встречались на углу Рылеева и Маяковской. Болтали и разбегались по своим делам. Выходные же они проводили вместе.
Собственно, это была Катина идея пойти в церковь. Просто пойти и посмотреть, что там внутри. В церковном садике в детстве Ира играла почти каждый день, но внутри никогда не была. Вокруг церкви стояли турецкие пушки, дулами вниз. Они были соединены мощными железными цепями, по которым Ира любила карабкаться вверх. Мама или баба Вера, пока была жива, всегда кричали: «Не смей лазить, не смей, разобьешься», но чем больше они кричали, тем выше хотелось влезть и не слезать – пусть покричат, всё равно не достанут, пусть голос развивают, полезно. У входа в церковь стояли и сидели нищие калеки, им подавали иногда мелочь, чаще – еду. Ира могла долго наблюдать, как реагируют эти наказанные жизнью люди, как они благодарят и как ведут себя после того, как даритель удалился: кто продолжал кланяться вслед давно ушедшему, у кого улыбка моментально стиралась с лица, кто-то делился с соседом полученным даром – как правило, куском хлеба, огурцом или яблоком, а кто-то быстро и старательно запрятывал это дорогое подношение. Ира часто думала, лежа в кровати, что у многих из этих нищих, наверное, есть дети, а может, жена или муж, она представляла, где и как они живут – представляла и не могла представить, – она пыталась вообразить, как взбираются по лестнице эти мужчины без ног, как они ходят в баню и ходят ли, и вообще – и как можно так жить…
Когда наступала весна и долгожданное солнце начинало рассыпаться бликами в хрустале сосулек, хороводе ручейков и стеклах оживающих окон, ласково согревать лицо, с готовностью подставляемое его лучам, очищать от снега тротуары и мостовую, Ира с компанией перемещалась к вытянутому одноэтажному зданию то ли бывших казарм, то ли конюшен, длинным полукругом огибавшему церковный садик. В выбоинах кирпичной кладки стены, можно было устроить нечто, похожее на трибуну. Ира любила втиснуться в этот проем стены, ею организованные мальчишки маршировали перед ней – Ира принимала парад. Вообще до поры до времени ей нравилось, что она была похожа на мальчика – ее всё время почему-то коротко стригли, она любила одеваться, как мальчик, все друзья у нее были мальчишки, с ними ей было интереснее, нежели с девчонками, с их дурацкими куклами, тряпками и капризами. То ли дело игрушечные ружья, сабли, игра в разбойников, пиратов или партизан. Она обожала лазить по подвалам, забираться на крыши, чердаки и деревья. Да и мальчики только ее охотно принимали в свою компанию и безропотно признавали ее главенство. Так было до школы.
Со временем – где-то в классе четвертом она стала замечать, что некоторые ее знакомые девчонки стали превращаться в девушек – у них появлялись округлости в области груди, которые притягивали глаза мальчишек, менялось выражение их лиц – взгляд у девочек делался напряженным, тревожным, ищущим и чего-то ожидающим. Ире уже не нравилось, что мальчики смотрят на нее, как на товарища, их игры и разговоры стали ее раздражать, естественность и непринужденность в отношениях тяготить, ей хотелось чего-то другого – чего, она сама не понимала, на какое-то время она осталась одна. Ну, а потом Бог послал ей Катьку.