Адриан. Золотой полдень

Ларций приблизился к сетке, движением руки отослал часового и преторианцев подальше. Те неохотно повиновались.

Пленница сидела на прежнем месте, на камне.

Заметив знатного римлянина, облаченного в дорогую, давленную по форме груди кирасу, напяленную на тунику из тонкого льняного полотна, она сразу узнала его и жалобно позвала.

— Солдатик… а, солдатик?..

— Что тебе?

— Забери меня отсюда.

— Ты, говорят, злоумышленница? — недобро спросил Ларций и взялся рукой за сетку.

Часовой издали крикнул ему.

— Убери руку, префект, она пальцы откусит.

Лонг кивнул в его сторону.

— Вот видишь.

— Он глуп и дик. В нем нет искры Божьей. Его пальцы ничего не стоят. Возьми меня отсюда, солдатик, ведь наместник разрешил.

— А ты будешь вести себя примерно?

— Я буду вести себя примерно. Буду развлекать тебя, любить тебя. Играть на флейте.

Далее как в сказке!

Под надзором Лонга пленница быстро омылась в бане, поплескалась в бассейне. Оттуда, еще мокрую, распаренную, потащил на ложе. Очухался, когда сил не осталось. Решил передохнуть. Не тут-то было. Женщина оказалась чрезвычайно умелой. Не наглой и похотливой, но именно умелой, способной выжать все соки из мужчины. Возраст ей был не помеха.

Вновь натешившись, Ларций наконец обрел благоразумие. Он глянул на водяные часы — скоро полночь. Еще несколько часов и придется вернуть Эвтерпу в загон. И ладно, сил больше не осталось.

В следующий момент женщина ловко взгромоздилась на него, овладела его искалеченной рукой, сунула обрубок между своих ног и неуловимым, но безмерно радующим, доводящим до исступления движением поводила культей по сочной и жаркой мякоти. Ларций растаял. Возбудился необычайно, до боли.

* * *

«Верные люди доносят, что Лузий Квиет вместо того, чтобы отправиться в Мавританию, отплыл в Рим. Полагаю, мой друг, спешка не входит в его планы.

Лупа, я не могу напрямую обратиться к Аттиану, чтобы тот приглядел за Квиетом, к тому же его люди неуклюжи и грубы, а здесь следует действовать тонко. Это под силу только тебе, дружок. Не упускай из вида Квиета (говорят, он держит курс на Родос), как ты держишь под наблюдением Лаберия Максима и Авидия Нигрина, и, если эта троица тайно встретится, немедленно дай мне знать. Это будет верное свидетельство того, что делу дан ход. При этом тебе следует иметь в виду вот какую небезынтересную деталь. Опасность с их стороны безмерна, но, как бы выразиться деликатней, она уловима и предсказуема. О ней сразу заговорят в Риме, так что не поленись прислушаться к сплетням.

Наши воинственно настроенные патриоты, в том числе Лаберий, Нигрин и Квиет — птенцы моего дяди. Они так воспитаны, что всегда с охотой подчинялись ему. Никто из них не способен взять на себя ответственность, пока на то не будет одобрения Траяна. Теперь они оказались в немыслимом с их точки зрения, положении — Траян на моей стороне! Ждать с его стороны пусть даже негласного распоряжения покончить со мной нелепо, а пойти на риск и взять на себя смелость открыто выступить против дяди, им не дано. Они не способны пересилить себя, они так воспитаны. Здесь не поможет и вмешательство какой-нибудь третьей силы, например божественной. Никакой оракул, никакие счастливые приметы или призывы соратников не в состоянии заставить их переступить эту роковую черту.

Это вовсе не означает, что гроза, возможно, пройдет стороной, и мои враги смирятся с неизбежным усыновлением. Как раз наоборот — именно сейчас, когда выяснилось, что император солидарен с матушкой, опасность обрела вполне осязаемые черты.

Как всегда, Лупа, самая страшная угроза таится в человеческих пороках.

Им только дай волю!

Особенно страху.

Игры богов, их выбор и предпочтения, редко бывают связаны с какими-то высшими, стратегическими соображениями, какими любят тешить себя смертные, чем обожают оправдывать свои поступки. Убийство «во имя высшей цели» — это исключительно наше — человечье! — дело. В случае с божественным Юлием вопли о спасении отчизны, о борьбе с тиранией, завершились банальными ударами ножей для резки хлеба, которыми Брут и Кассий, эти ненасытные борцы за свободу, истыкали первого среди римлян.

Чем это преступление отличается от нападения обычных грабителей, которые еженощно режут запоздавших граждан в подворотнях Субуры?..»

«…Богов не трогают мольбы несчастных, оказавшихся в лапах у таких тиранов, какими были Калигула или Нерон. Не станут они способствовать и тому, кто вознамерился вернуть Рим к реальности, заняться его устройством и установлением мира. Громы и молнии они приберегают разве что для предсказаний, но не для искоренения злонравия. Решение подобных вопросов боги всегда оставляют смертным, несогласие почти всегда сводится к яду или удару мечом. Так было не только с Юлием Цезарем, но и с братьями Гракхами, Цезарем, Цицероном, Нероном, Домицианом. Тем же Германиком. Найти исполнителя несложно, все дело в цене».

«…я уверен, замшелые псы в крови лично пачкаться не станут. Для этого у них имеется союзник или подручный, скрывающийся в самом близком окружении императора. Я уверен, что мракобесы либо дали, либо скоро дадут ему добро. Замысел моих врагов обрел отчетливые, уловимые черты хорошо продуманного плана. Пробил час наемного убийцы.

Кто же этот союзник? Кто не побоится испачкать руки. Кто возьмет на себя смелость отыскать подходящего негодяя, натравить его на меня?

Хороший вопрос, тем более что ответ мне известен. Я точно знаю, кто рано или поздно подошлет ко мне убийцу, но я не могу открыть его перед дядей. Матушка строго — настрого запретила мне сообщать Марку его имя. Для нее жизнь Марка — безмерная ценность, поэтому она настаивает на сохранение тайны.

Правда может погубить его».

«…Рассуди, Лупа, от каких капризов порой зависит исполнение воли богов. Все пророчества и знамения, обещавшие мне высшую власть, оракул, вышедший из святилища Юпитера Капитолийского, предсказание астролога, подсчитавшего по положению светил, что я буду облачен в императорскую тогу, — висят на тончайшем волоске безмерной любви, которую дядя и тетя до сих пор испытывают друг к другу. Я не в силах оборвать эту нить, поэтому вместо того, чтобы перейти в наступление, потребовать объяснений, сорвать личину благонравия со своего врага, мне приходится выжидать, напускать туман, одолевать страх, ежедневно донимающий меня. План наш сводится к тому, чтобы использовать любой удобный повод, чтобы оторвать нашего врага от Марка, прервать между ними личное общение. В этом случае мы убережем величайшего и сумеем склонить дядю действовать решительней».

«…Итак, я жду, вздрагиваю по ночам, судорожно оборачиваюсь на каждый хлопок двери, на всякий неожиданный возглас, на движение оконной занавески. Я с ужасом и отвращением гляжу на всякий фиал, который подносит мне раб. Порой не хватает сил сдержать страх.

И так ежедневно, еженощно!

При этом мне приходиться заниматься официальной писаниной, раздавать бессмысленные по сути указания, ведь стоит кинжалу коснуться моего горла; стоит мне отхлебнуть отравленный напиток, и всем этим распоряжениям, всему крикливому величию, которого я с такой страстью добиваюсь, которое мне не терпится напялить на себя, будет асс цена. У меня теперь появилось нелепое развлечение — я постоянно держу пари с самим собой, с какой стороны подкрадется ко мне ловкий и безжалостный убийца, в какой по счету кубок злая рука вольет яд, когда крыша собственного дома обрушится мне на голову. Единственная отдушина, возможность перевести дух — это письма к друзьям, в которых мне не страшно признаться, что я боюсь. Что еще хуже, я постепенно привыкаю к страху, нахожу в этом удовольствие. Я жду не дождусь прихода полночи, чтобы еще раз послушать флейту.

Да — да, в политике такое случается. В тот момент, когда нервы напряжены до предела, когда опасность рядом, когда от выдержки и хладнокровия зависит мое будущее, я не в силах одолеть искушение насладиться отпевающей меня мелодией. Каждую ночь, в назначенный час я выхожу на балкон и жадно, словно в черный провал возле Мизенской горы, вглядываюсь в темноту.

Первый же пронзительный звук заставляет вздрагивать сердце. Азиатские мелодии порой бывают до озноба резки, сладостно — пугающи, они очень напоминают вопли несчастных, угодивших в подземное царство. Звуки флейты влекут меня, я не в силах совладать с очарованием бездны. Если бы ты знал, с каким нетерпением я сейчас поглядываю на водяные часы — клепсидры, жду, когда вода в нижнем сосуде поднимется до назначенного уровня».