Афина Паллада

Но гостю не положено задавать хозяину скользких вопросов. Выпил залпом два стакана домашнего вина, сдобренного денатуратом. Закусил моченым арбузом, газово шибающим в нос.

— Ты смекай, почему отобрали отару. Выжить тебя хотят. Не нравишься ты тут со своей критикой. Меня на соломе не проведешь. Чую, дал Хасан калым кое-кому, чтобы спровадить тебя отсюда. Есть у меня адресок один, написать можно — с редактором я как-то охотился. Овец твоих отдали Ибрагимову — пятьсот штук, — с Ивановым вместе пьют. А триста Шидакову: он тесть Бекназарова брата. Положишь ты тут свой партийный билет, как я положил. Вот увидишь. Бороться с ними надо не в одиночку, а гуртом. Все факты для фельетона налицо — уж я-то знаю, обо мне два фельетона было. Завхоз у нас тоже новый, брат жены Бекназарова — она русская.

— Большинство чабанских бригад тоже из родственников, — говорит Саид.

— Эх, чистая душа! — хмелеет дядя Вася. — Сына бы мне такого! Трудно будет жить без тебя. Я вот тоже таким смолоду был. Все правду искал. До больших чинов добрался. Смотри, какие у меня ковры — шемаханские, амуры разные, книги, три сберкнижки с женой имеем! Если будешь писать в верха, упомяни: мол, сняли Барсова, меня, значит, с завхозов несправедливо, за допущенную критику. Управляющим я, верно, не справился, овец поморил, на погоду понадеялся…

— Пока писать не буду. Спасибо. Ехать надо.

— Постой. Думка у меня есть. Сними карабин.

— Зачем?

— Не бойся, патроны под замком.

Саид снял со шкуры немецкий карабин крупповской стали.

— Мне его на войне подарили, сам командующий. Я снайпером был в дивизии. Двадцать семь одних офицеров вот этой рукой — пять орденов, не считая медалей. У меня и прицел есть оптический — на тысячу метров будешь бить.

— Я не возьму! — спрятал руки чабан, очарованный чудесной сталью на тисовом ложе. На стволе выгравировано: «Барсову В. Д. Из всех мною встреченных — самому отважному. Генерал Армии Еременко».

— Не сейчас. Он мне еще понадобится на один выстрел.

— Ты что, пьяный, дядя Вася? — посуровел Саид.

— Я никого не трону. Я себя наметил. Не хочу жить. Возьмешь не возьмешь, а завещание я написал по форме. Вот оно, в гнезде приклада, знай. Никакой мне выгоды от тебя не надо. Просто люблю тебя. Редкий ты человек. Лучше нас с Бекназаровым — нас земля не держит уже, крутое время для нас подошло. А ты, прошу тебя, останься таким всегда. Теперь иди, Хаджи-Мурат!..

Дома Саид лег к горячей стене: знобило.

— Картошка кончается, — несмело подошла Разият. — Петренкова баба предлагает мешок. Может, возьмем?

Зарплату не платили месяца два: не сходились какие-то балансы. В бумажнике Саида три года лежит четвертной билет. Не хочет Саид расставаться с ним.

— Мясо и мука есть — не умрем.

— Сахару и чаю тоже надо. Мыло кончилось.

— Ну, возьми.

Вошел, с личиком, как бледная глина, Элисханов. Старчески опирается на костыль после болезни. Арбичка моментально исчезла. Хасан присел, жадно закурил. Саид не утерпел:

— Сдохнешь, если курить так будешь!

— От хорошей жизни, что ли, курю? Как с отарой решили?

— Ты ревизор, что ли? Какое тебе дело?

— Есть одна дорога, по которой овцы твои придут на кошару.

Саид мигом предположил, какая это дорога, и, не желая уступать любимую, хитро замаскировался:

— Поздно уже, уходить я надумал отсюда.

Обрадованный рабочий благодарно признался:

— А меня Бекназаров берет чабаном!

— Разве есть отары?

— Пока нет, подожди, сказал. Если собак продавать будешь, хорошо заплачу.

— Ладно, там видно будет.

День тянется медленно, хотя календарь показывает на пять суток вперед — прохожие чабаны искурили.

Вечером приходят гости. На подводе приехал Маркелия и Агаханов просить у Саида чабанские снасти — отары у Муратова нет. Прямо на тракторе прикатил хромой тракторист с одностволкой. Пришли и рабочие, узнавшие от Хасана, что Муратов решил уехать.

Вокруг «летучей мыши» стучат кости домино, шлепаются карты. Ветер воет за окнами. Сафар поймал по радио джаз и дурашливо танцует. По временам пьет воду, приговаривая:

— Черноземельское крепкое!

— Стиляга! — улыбается Али. — Вот из-за таких нигде не могу купить настоящих широких брюк — везде узкие!

Али — наиболее горец из всех присутствующих и видом и приверженностью к атрибутам аульной жизни. Разият он, конечно, украл — правда, не на лихом Карабахе, не в дыму выстрелов и погони, а на такси, среди бела дня, заготовив за калым брачное свидетельство. Он жадно слушает сказки и небылицы. Влюбившись после брака в другую женщину, посчитал это за происки колдунов, по совету жены лечился у муллы от порчи и как будто вылечился.

Разият стрижет голову Мухадина большими овечьими ножницами. Он вырывается — мать не хочет оставить ему чуб, по шариату положено бриться. Магомет выворачивает за дверью шубу и надвигается на мальчишку. Мухадин завизжал и мигом стал как шелковый. Он ничего не боится, кроме «живой шубы», хотя знает, что за ней скрывается волосатый рабочий. В окно бешено лают собаки, так и не признающие Магомета. А ему до смерти приятно пугать малыша.

— Интересно получается, — говорит Али, — в одном горском селенье медведь украл себе в жены девушку и поселился с ней в пещере…

Саид, в спортивной майке и бриджах, заправленных в толстые белые носки, спокойно забивает молотком красные кнопки пистонов в латунные гильзы. Вскинул на брата глаза в желтых искрах.

Али быстро заговорил по-балкарски, перешел на русский.

— Клянусь этим хлебом, я видел тех, кто освободил ее. Самая красивая, а жениться никто не хочет: медвежья вдова.

Саид с сожалением смотрит на брата. Сафар запустил руки под тельняшку, откровенно смеется. Улыбнулась и Разият. Али мрачнеет от такого недоверия. Грозно прикрикнул на жену — она увяла, отошла к печке в другой комнате.

— Может, кто в медвежью шкуру нарядился? — спрашивает Саид, думая о главном — об отаре.

— Эх, люди! — сверкнул черносливовыми глазами Магомет, верящий рассказу. Он и сам сейчас похож на медведя — в вывороченной шубе.

— Интересно, чем медведь кормил ее? — ехидничает Сафар.

— Хох! — принимает бой Магомет. — Лазил по ночам в дома, у кого брынзу утащит, у кого сахар. Орехи, кизил не еда, что ли?

Гости смеются. Только сиреневые глаза смотрят из полутьмы горницы-кухни — с мужчинами сидеть не положено — со страхом и верой в чудеса. Ее гололобый муж азартно перебирает в руках карты, беспрестанно затягиваясь. На его младенческом личике горькие складки поражения.