Алая нить

Лола сворачивается комком в кресле-качалке. В это время года в Мадриде нежарко, а в доме – еще холоднее. Отец всегда разжигает огонь в камине: убирает резную решетку с изображением могучего тура, священнодействует, что-то шепчет, будто уговаривает дерево подчиниться. И вот уже Лола наслаждается треском поленьев. Сеньор Ривера легко подталкивает низенькую кушетку, на которой примостилось его сокровище, ближе к огню, накрывает ступни дочери овечьей шкурой – Лола редко бывает дома, пусть отдохнет. Отец садится в свою качалку, набивает табаком дорогой «Peterson», дымит в уголке. Порой непослушные листья вырываются из трубки горящими искорками. А вот и следы их своевольного поведения: Лола машинально раздирает мизинцем две дырочки, прожженные в обивке кресла. Кому теперь достанется это место? Андресу, который не переносит запаха дыма?

– Послушаем Каррераса? – часто предлагает отец, откладывает трубку, перебирает диски.

– Только бельканто, – привычно вставляет Лола.

– Чем можно вымолить сарсуэлу? – улыбается сеньор Ривера.

Лола – хитрюга. Она не очень понимает этот близкий к оперетте музыкально-драматический жанр. Ей не нравится, когда мелодию прерывают диалоги, но она готова потерпеть, если на тарелке перед ней окажется свежая тортилья, а в руке – бокал баскского сидра. Папа прекрасно осведомлен о слабостях своей дочери – кусок горячего картофельного пирога манит Лолу хрустящей корочкой, газированные пузырьки дразнят сладким запахом, а довольный матадор тихонько вторит известному тенору, повторяя строки из «Passiones Mediterraneas» [76] .

76

«Средиземноморские страсти» – концертная программа Хосе Каррераса.

Лола вертит в руках пластиковую коробочку, всматривается в знакомый профиль.

– Как же вам повезло, Хосе, – с завистью обращается она к фотографии знаменитого певца [77] .

Лола соскальзывает с кресла, шлепает босиком по каменной лестнице на второй этаж, и ей кажется, что вот-вот ее настигнет рассерженный окрик:

– Где твои тапочки, Долорес?! Опять путешествуешь по холодному полу!

Но вслед ее опущенным плечам дышит лишь холодная тишина. Никому на этой земле нет дела до ее замерзших ступней и сопливого носа.

77

В 1987 году у Хосе Каррераса была обнаружена лейкемия. По оценкам врачей, у певца был лишь один шанс из десяти побороть болезнь.

Лола гладит рукой атласное покрывало на кровати сеньора Риверы, оглядывается по сторонам – классическая спальня аскета. Ничего лишнего: лампа и книга – на тумбочке, часы – на комоде, на стене – закованные в бамбук японские иероглифы: «Богатство», «Здоровье» и «Долголетие».

– Семьдесят шесть, – укоряет девушка третий символ. – Разве это так много? Неужели эта цифра заложена в причудливом хитросплетении палочек и закорючек?

Девушка оборачивается к этажерке. Стопка газет, початая бутылка виски и, наконец, то, что выдает истинное лицо хозяина спальни: добрый десяток фотографий девочки в рамках с керамическими цветочками, божьими коровками и медвежатами; девушки в окружении столь же юных и беспечных подруг; женщины с грустными глазами, стоящей на фоне пейзажей Нима, и матадора в разных костюмах, отважно размахивающего красной мулетой перед ноздрями разъяренных быков. Все понятно без слов. В этой комнате маленькая Лолита оставалась с отцом даже во время своего отсутствия.

Лола заглядывает в ванную. Ей кажется, что она дышит привычным чуть горьковатым запахом «212». Она проводит рукой по жесткому, абсолютно сухому махровому полотенцу и чувствует, что пальцы становятся влажными, будто кто-то только что умывался. И словно в доказательство нежно снимает с лежащей у раковины щетки несколько седых волос.

Лола зажмуривается. С трудом, но она все же может представить себе грядущие изменения. Минимализм постигнет разруха: на смену светлой краске на стенах разместятся яркие обои с изображением слоников или обезьянок, а может, самолетиков; паркетный пол укроет теплый ковер, а на этажерке поселятся снимки пока еще неизвестного маленького человека. По бортикам ванной выстроится батарея пластмассовых катеров, резиновых дельфинов, куколок или солдатиков…

Лола открывает глаза:

– Я знаю, ты мечтаешь об этом, папа. Я бы хотела все это подарить тебе. Поселить в этой комнате твое маленькое продолжение. Но как быть с твоим кабинетом? Кто будет жить в нем?

Она открывает двери в святая святых: кабинет отца. Ребенком Лола любила забираться с ногами на холодный кожаный диван и изучать историю корриды по графическим этюдам, украшающим стены. Она и сейчас по привычке пробегает по ним глазами: древний ибер, приводящий в исполнение ритуал жертвоприношения, Сид, лихой кабальеро на лошади, бой быков шестнадцатого века на Пласа Майор, а вот и Андалусия – место рождения современной пешей корриды. На арене – низшие классы, не имеющие своих лошадей. Замыкают исторический экскурс наброски тех, кто придумал приемы современной тавромахии. Здесь и Хоакин Родригес по прозвищу «Кастильярес», и Хосе Дельгадо Гера – «Пепе-Ильо», и прославленный Хуан Бельмонте, и Рафаэль Гонсалес – «Мачакито». Довершает картину временных хроник огромный портрет самого дона Хосе в костюме бравого матадора.

Лола устраивается за столом напротив картины. Справа – открытая книга, слева – недописанное письмо (компьютеров папа не признает). Наточенные карандаши, предвкушающие работу, телефон, застывший в ожидании звонков, и фотография с изображением детища сеньора Риверы. Лола вглядывается в немые стены школы матадоров: на втором этаже здания, за третьим окном слева – еще один кабинет. Неужели парадом в обеих комнатах станет командовать человек, жаждущий поскорее избавиться от их еще живого хозяина? Девушка переводит взор на большой портрет отца. Пепе Бальенте смотрит на нее свысока.

– Ты почти приказываешь мне, папа, – тихо шепчет Лола, и ей чудится, будто всегда высокомерное, чуть надменное лицо на картине теплеет и смягчает свои требования. Лола не сводит глаз с изображения, продолжая вести с ним молчаливый спор.

– Моя школа будет жить, – нашептывает ей портрет.

– Она перестанет быть твоей!

– Ты будешь счастлива.

– Нет.

– А как же белое платье, фата?

– Они испачканы подлостью.

– Я мечтал ввести тебя в церковь.

– Ты ввел меня в храм корриды.

– Я хотел, чтобы у тебя была семья, Лола!

– Ты – моя семья, папа!

– Ради меня, доченька!

Лола смотрит на отца сухими глазами. Слез нет. Она жесткая, непримиримая, цельная.

– Прости, родной, не могу, – произносит она вслух.

Не выходя из кабинета, словно приглашая сеньора Риверу в свидетели, Лола крутит диск старомодного телефона.

– Можешь быть прокурором, можешь адвокатом, мне все равно, – говорит Лола матадору на стене и, услышав в трубке голос, который уже успела возненавидеть, произносит:

– Знаешь, ты абсолютно прав. Скакать беременной у кровати тяжелобольного мне ни к чему.

– Я знал, что ты согласишься, – победно отвечает Андрес.

Лола от души радуется тому, что они разговаривают по телефону. Окажись он рядом, она наверняка приложилась бы к его самодовольной физиономии.

– Я нашла более простой выход из этой ситуации. Гораздо лучше того, что предложил ты. – Женщина еле сдерживает рвущуюся наружу агрессию.

– Какой? – Легкое разочарование, невнятное беспокойство, но подвоха он пока не чувствует.

– Не беременеть! – отрубает Лола.

– А как же…

– А никак. Завтра в бухгалтерии получишь расчет.

Девушка кладет трубку, подмигивает портрету и покидает кабинет, охваченная странным ликованием, будто она выиграла один из самых важных боев в своей жизни, вышла победителем из сражения с человеческими слабостями.

Сильная Лола вычеркивает из расписания не только свадьбу – отменены La Magdalena в Кастельоне, Corpus Christi в Гранаде и Colombinas [78] в Уэльве, отвергнуты приглашения в Аликанте, Альхесирас и Сантандер, не дождутся в этом сезоне Лолиту в Бадахосе, Валенсии и Севилье. Помилован только Мадрид. Когда-то один богатый незнакомец не бросил на дороге одинокую маленькую цыганку. Пришла пора платить по счетам.

78

Названия испанских праздников, в дни которых проводится коррида.