Александровскiе кадеты

Феде показалось — Вера что-то хотела бросить в огонь, но вовремя опомнилась, заметив брата. Развернулась, побежала в кухню, вернулась; но Федор был уверен, что слышал звяканье печной заслонки.

— Чего ему надо было? — решил он поднажать.

— Ах, отстань, братец, — утомлённо отмахнулась Вера. — Обычное дело. Навязчивый поклонник, давно отвергнутый. Ну, чего ты глаза выпучил, словно дева из книжки Чарской?

(Между Верой и Надей последние месяцы кипела война не на жизнь, а на смерть — Надя обожала «Записки институтки», рыдала над «Княжной Джавахой» и клала под подушку только недавно вышедшую «Сибирочку»; Вера над всем этим смеялась, называя эти повести «помпезной чушью»)

— Н-ничего… — смешался Федор. Подобной прямоты от сестры он не ожидал.

— Можно подумать, ты не знаешь, что у девушки моего возраста уже бывают поклонники!.. Или можно подумать, я не знаю, что ты за Лизаветой Корабельниковой… гм… что с ней дружишь, — поспешно поправилась она.

— Да знаю, знаю, не кипятись, — покраснел Федор. — А с Лизаветой мы друзья, вот и всё!

— Ага, — ехидно кивнула сестра. — Знаем мы таких друзей.

— Ничего ты не знаешь!

— Знаю, знаю, милый мой братец. Так что не пыхай гневом, аки Змей-Горыныч пламенем и меня не допрашивай.

— Ты что, опять к этим собралась? — в упор спросил Федор.

— Никуда я не собралась!

— А собираешься?

— Нет! Вот пристал!.. Я вообще не знаю, что с ними и как! Может, арестованы все, может, сбежали! Начальство моё мне ничего не говорило!..

— А когда скажет?

— Да откуда ж я знаю, когда?! — сердилась Вера. — Отстань, пожалуйста! У меня и так мигрень ужасная от этого несносного Валериана…

И сестра, картинно прижимая ладонь ко лбу, выбежала из гостиной.

Всякие каникулы, увы, имеют неприятное свойство кончаться. Закончились Святки, кадеты вернулись в корпус.

Было шумно, весело, седьмая рота хвасталась домашними гостинцами, подаренными на Рождество складными ножиками, а Левка Бобровский продемонстрировал настоящие «траншейные часы» из самой Швейцарии.

Костя Нифонтов проводил дорогую игрушку на запястье товарища долгим завистливым взглядом.

Петя Ниткин вернулся тоже, однако был странно-задумчив — Федор сперва отнёс это на усиленные размышления друга по поводу странных машин и измерений физика Ильи Андреевича в приоратском водосборнике, однако затем, уже вечером, Петя извлёк из-за пазухи лимонно-жёлтый конвертик, вытащил из него исписанное мелким аккуратным почерком письмо и погрузился в чтение.

От Зины, понял Федор. Вот ведь как интересно — вроде бы обижался Петя, когда он, Федя, упоминал Лизавету и свою дружбу с ней, а потом встретил Зину, которая, наверное, в физике не хуже него разбирается — и всё, пиши пропало.

И даже попытки вытянуть Ниткина на разговор о диковинных приборах Ильи Андреевича провалились целиком и полностью — Петя мычал, пыхтел, отмахивался, отвечал невпопад и всё возвращался и возвращался к лимонному конвертику.

В конце концов Федя только и мог, что рукой махнуть.

На следующее утро начались занятия, Две Мишени с места в карьер огорошил седьмую роту известием, что «скоро Государев смотр: строй, гимнастика, стрельба!..» и назначил Федору дополнительные занятия в тире.

Волнения и мятеж, прокатившиеся страшной волной по Гатчино, словно канули в Лету: о них не говорили, о них не вспоминали. Под натиском штукатурки и свежих красок исчезли с улиц последние следы пуль и огня; всё так же величественно стояли на постах городовые в нарядных «романовских» тулупах, при саблях и револьверах; однако казачьи и гвардейские патрули с улиц так и не исчезли.

Илья Андреевич на уроках физики казался прежним — шумным, весёлым, он по-прежнему подначивал кадет, шутил, и, направляясь к доске, неизменно насвистывал «Марш Радецкого».

Однако на третий день он — как бы невзначай — попросил Федора задержаться.

— Есть ли какие-то новости? — в «лаборантской», узкой комнатке с полками до самого потолка, заставленными массивными физическими приборами и механическими устройствами, с Положинцева слетело всё его напускное веселье.

Федя огорчённо покачал головой.

— Никак нет…

— Молчит сестра?

— Молчит, Илья Андреевич.

— Гм… — физик побарабанил пальцами. — Нельзя упускать эту ниточку, Федор. Я очень осторожно пытаюсь сейчас выяснить, действительно ли были произведены аресты в ту ночь. У меня есть знакомые среди петербургских присяжных поверенных. К сожалению, в Охранном отделении я никого не знаю. Вообще же хорошо было бы тебе поведать Вере, что, избежав задержания, она волей-неволей оказалась как бы не в большей опасности. Эсдеки, как и эсеры — люди крайне подозрительные, постоянно всех подозревают в «работе не охранку», выискивают у себя «предателей и провокаторов», а, найдя, расправляются беспощадно. Надо как-то убедить их, что Вера тут ни при чём — неважно даже, на самом деле она — агент Охранного, или выдумала с ходу в разговоре с тобой.

У кадета похолодело внутри. А Илья Андреевич продолжал, всё тем же очень взрослым, негромким, спокойным голосом, от которого у Федора шли мурашки по спине:

— Они куда опаснее эсеров, друг мой Федя. Эсеры — они проще, понятнее. Земля — крестьянам, нет — черте оседлости, свободу всему, что только можно. Они и террором-то занимались скорее с целью прославиться этакими геростратами, чем на деле что-то изменить. Вот Столыпин, Пётр Аркадьевич — он меняет, на самом деле меняет!.. Правда, мало кто его понимает, но это уже другое. А вот эти эсдеки… во главе со Стариком…

— Там теперь скорее уж некий «Бывалый» заправляет, — осторожно вставил Фёдор.

— Вот именно, «Бывалый». «Бывалый», что заставляет стоять по струнке таких зубров, как Старик со Львом. Интересно, как у них с Кобой, у этого «Бывалого»?..

— Простите, Илья Андреевич — кто такой этот «Коба»?

— Лучше тебе, кадет, этого никогда не знать, — сухо отмолвил Положинцев. — Не знать и не узнавать… Если в двух словах — боевик. Умелый организатор «эксов», то есть ограблений банков, почтовых контор, служащих, перевозящих деньги. Но не только, далеко не только лишь… Впрочем, как я сказал, к нам он сейчас отношения не имеет. Это я уж просто так вспомнил, к слову, пришлось, как говорится…

— Илья Андреевич, а как… а почему… почему вы столько о них знаете? — набравшись храбрости, выпалил Федор. — Или вы тоже в… в…

Это было так близко, как он только мог подойти к вопросу «вы ведь из будущего?»

Положинцев сел на высокий табурет, вздохнул, плечи его поникли.

— Нет, дорогой. Я не служу в жандармском корпусе, хотя, право же, такие, как я, там очень нужны. А эсдеки… У меня с ними личные счёты. Слежу за ними не один год. И знаешь, чем они опасны, Федор? — это фанатики. У эсеров таких тоже хватает, но там это в большинстве своём или позёры, болезненно жаждущие личного успеха, восторгов толпы и прочего, или люди, и впрямь пытающиеся что-то улучшить в бедной нашей России, хотя и неловко, и неумело. С эсерами, если пересажать бомбистов, можно говорить. Из них можно сделать нормальную политическую партию в Думе, левую, конечно же, но… — Илья Андреевич виновато закашлялся. — Прости, Федор. Я увлекся. Суть в том, что эсдеки — это голая идея. Идея столь радикального переустройства мира, что ты даже и представить себе не можешь!..