Алпамыш. Узбекский народный эпос(перепечатано с издания 1949 года)

У Байсарыбая счет лошадям был таков: девяносто тугаев было у него. По всем девяноста тугаям — в долинах горных, на низинах приозерных, в зеленых камышовых зарослях Коккамыша, вольно рассыпавшись, паслись несметные табуны его коней и кобыл. И всякого другого скота было у него неисчислимое множество.

Решив откочевать вместе с бием Байсары, разослали байсунские баи гонцов ко всем старшим и младшим пастухам своим, к чабанам, к табунщикам и к верблюжатникам. «Из пастбищ этих байсунских, из всех тугаев коккамышских гоните всех овец, и лошадей, и верблюдов наших в чужедальний край, в страну калмык ов. Туда откочевываем!»

Поднялась на Байсуне великая суета-суматоха, забегали и большие и малые, и старые и молодые, оповещая друг друга, крича: «Э, откочевывай!» Стали все байсунцы юрты свои разбирать — грузить на верблюдов. Женщины тоже увязывали в тюки пожитки свои, утварь свою домашнюю — на верблюдов навьючивали.

Десятитысячеюртный байсун-конгратский народ бия Байсары, шумя и хлопоча, с криком «ха» — стал трогаться с места. Байсарыбий, приказав своим людям гнать весь его скот, возглавлял караван свой со скарбом своим, с казной своей, с драгоценностями. Ехал он на иноходце отличном. Женщинам тоже подали хороших коней. Мать Ай-Барчин отобрала для дочери гнедого иноходца, оседлала его золотым седлом со стременами золотыми, золотую сбрую надела на него, подтянула подпругу, положила на седло бархатную, пуховую подушку — повела коня к Барчин-ай. Крики и шум услыхав, увидав, что народ в откочевку собирается, увидав, что мать ей коня подводит, — заплакала Ай-Барчин и такое слово сказала:

— Для чего мне подан этот конь гнедой? В путь зачем пускаться за своей бедой? Чую наперед я свой конец худой!.. Что с моим отцом случилось, — не пойму! Расцвела, как поза, я в родном дому, — Неужель достанусь калмык утому? Сердца моего да не сгорит юрта, Пусть она не рухнет, не стоит пуста! Слишком рано роза сорвана с куста! Как листок осенний, стану я желта!.. Что с моим отцом случилось, не пойму!.. Верной мужу быть всегда жена должна, Но при нем вазиром быть она должна, — Держит мужа ум в своих руках жена. Если муж решил вступить на ложный путь, Трудно ли жене придумать что-нибудь, Обмануть его, на верный путь вернуть? Что с моим отцом случилось, не пойму! Матушка, послушай дочь свою Барчин! Если ей румянец алой розы дан, Пусть не пожелтеет, как сухой шафран. Что с моим отцом случилось, не пойму!.. Снарядила ты напрасно мне коня. На чужбину, мать, не увози меня! Дочь свою за слово дерзкое прости, — Увезешь — смотри, из рук не упусти. Неужель не можешь ты меня спасти? Ты свое дитя заставила рыдать, — Родину свою должна я покидать, Вряд ли вновь ее придется увидать! Что с моим отцом случилось, не пойму!.. Школьных не увижу я друзей своих, Жить придется мне средь калмык ов чужих. Много бед мы все натерпимся от них! Розы по весне румяно зацветут, Соловьи, любовью пьяны, запоют, Только я веселой песни не спою, — Я, бедняжка, слезы горькие пролью Там, в стране калмыцкой, в том чужом краю. Там похороню я красоту свою! Калмык испокойно жить нам не дадут, Будут притеснять, жестоко угнетут, Вашу дочь, быть может, в рабство продадут! Чем же, мать моя, нам худо было тут?.. Что с моим отцом случилось, не пойму, — Образумь его, вазиром будь ему!

Речь эту выслушав, мать Барчин-ай стала ее утешать, наставлять — и такое слово ей сказала:

— Э, Барчин, доверься матери своей. Сердце без причин не рви на сто частей. Белый свет увидев, станешь веселей, В странствиях узнаешь много новостей. Калмык инас примут, как своих гостей. А пройдут года — в родной вернешься край, И тогда с друзьями школьными играй. Ой, дитя мое, живи — не умирай! Ты еще всего не можешь понимать, Юный ум незрел, нельзя ему внимать, Пожалей себя, не мучь родную мать! Доченька моя, утешься, ободрись, Ты отцовской мудрой воле покорись, С участью своей на время примирись, — На коня садись, мой стройный кипарис! Слушай, Барчин-гуль, что я тебе скажу: Я тебя, дитя, чем хочешь, ублажу. Как невесту, в путь-дорогу снаряжу. К счастью, может быть, нежданный наш отъезд. Разве ты одна с родных уходишь мест? Мало ль вас, красавиц, молодых невест? Почему же их тоска-печаль не ест? Посмотри на сверстниц, — шутки, песни, смех, — Что же ты одна несчастна среди всех? От всего народа нам нельзя отстать. Пожалей, дитя, свою старуху-мать, — Плакать перестань, — на иноходца сядь! Свет в моей юрте убогой не гаси. От обид и горя бог тебя спаси! Все, о чем мечтала, у меня проси. Я тебя утешу в прихоти любой. Родинку иметь ты хочешь над губой, — Щечку я тебе надрежу [8] — бог с тобой! Только не упрямься — на коня садись… Э, дитя, твои косички расплелись, Шелковой волнистой пряжей развились, — Дай-ка я твою головку причешу, У тебя, дитя, загадку я спрошу — Может быть, тебя немного рассмешу: Если бы за каждый волос брать калым, Сколько взять калыма за Барчин-аим? Беден был бы мир со всем скотом своим!. Что в твоем сердечке, твой отец не знал, Как я ни просила, — он не уступал, Снарядиться в путь, не медля, приказал. Коль откочевать решили в край иной Десять тысяч юрт — весь наш народ родной, Можно ли тебе остаться тут одной? Знай, мое дитя, — мне тоже тяжело, Только все равно придется сесть в седло! Пусть от дум твоя не сохнет голова, — Год иль два пройдут, иль даже дважды два, Ты в Конграт вернешься, только будь жива! Вещие мои да сбудутся слова! Птицей быстрокрылой ты, дитя, была, — Горе надломило легкие крыла. Резвым скакуном, тулпаром ты была, — Но копыта сбились — ты изнемогла. А теперь, дитя, благоразумной будь, Не горюй, не плачь, — пора нам ехать в путь.

8

Речь идет об искусственной родинке — «холь», делая которую, надрезают или накалывают кожу в нужном месте, чтобы пустить под нее краску.

Видя, что весь народ байсунский откочевывает, смирилась Барчин, отобрала себе в спутницы сорок сверстниц-прислужниц и села на скакуна. Десятитысячеюртный народ тронулся в путь.

Для задержек людям больше нет причин. Шестьдесят верблюдов-наров подают, И на них грузят приданое Барчин. Соблюдал свое величье Байсары, — И установил обычай Байсары: Он две конных пушки у себя имел — Перед откочевкой он стрелять велел. Двинулись в дорогу люди Байсары. Высокопородны все и матер ы— Первыми пошли верблюды Байсары. Меж одним верблюдом и другим — аркан, Каравану вслед шагает караван. Вьюки на горбах — паласы да ковры, Много в них атласа, бархата, парчи. Мало ли добра имеют байбачи! Только скорбь влюбленных не изгонишь прочь: Едет Барчин-ай, печалясь день и ночь. Байсары не знает, как печальна дочь, Если бы и знал, не мог бы ей помочь!.. Едут люди, едут много дней подряд. Родины утрата — горше всех утрат. Далеко остался их родной Конграт, И калмыцкий край — далеко, говорят. Истомились люди телом и душой, — Как-то примет их калмыцкий край чужой? Не на г оре ли пустились в путь большой? Нет теперь хозяев у родной земли! Сколько дней тащиться по степной пыли? Девяносто гор в пути перевали! Едет и в уныньи думает народ: «Что с Байсуном ныне?» — думает народ, «Станет он пустыней! — думает народ, — Проклят будь кривой, коварный небосвод! Должен стать пришельцем вольный скотовод. Калмык урабом не станет ли узбек? Если край отцов покинул человек, Значит, сам себе он голову отсек!..» Днем идут, а ночью — станут на ночлег, До зари поспят — и снова в путь с утра; Перевалят гору — новая гора. Э, не ведать шаху Байбури добра! Далека страна родная, далека! Истинно, печаль скитальцев велика, Доля чужака, где б ни был он, — горька! Но уж, коль судьба такая суждена, Скоро ль, наконец, калмыцкая страна?.. Едет Ай-Барчин, тоской удручена, Едет меж прислужниц-девушек она. Сорок с ней подруг, но всех милей одна, — Как с родной сестрой, она с Суксур дружна. Сердце открывает сверстнице своей, Неразлучна с ней, с наперсницей своей… Держат баи путь с зари и до зари, На уме одно, о чем ни говори: До чего довел их жадный Байбури! Если бы не он, — шайтан его бери! — Жили б у себя в Байсуне, как тюри. А пришлось им, знатным баям и тюрям, Ехать в край чужой к неверным калмык ам, Может быть, на голод, может быть — на срам! «Мир несправедлив!» — так баи говорят, «Правит в мире кривда!» — баи говорят… Держат баи путь под солнцем, под луной Пыльною, ковыльной целиной степной, Снится им цветущий край, Конграт родной, Плещет Коккамыш озерною волной. Долгим тем путем так думают они: «Коль идем — дойдем!» — так думают они. С криками «курхайт!», снуя туда-сюда, Гонят чабаны несчетные стада. «Э, с таким скотом», — так думают они, «Мы не пропадем!» — так думают они, По чужой земле кочуя долго так, Чтоб иной джигит, как баба, не размяк, Иногда устроят по пути улак. Переходят баи горы Алатаг. От одной горы и до другой горы, Переваливая перевалы так, Десять тысяч юрт кочуют с Байсары. Носит он джигу на голове не зря: В племени своем он господин, тюря! Сколько на горах весной тюльпанов есть! Сколько у него овец, баранов есть! Ни его верблюдов, ни коней не счесть. На калмыцких землях он решил осесть, — Путь туда — не месяц и не два, а шесть! Братом оскорбленный, странником он стал, Пред лицом насилья чести он не сдал. Сделать дочь снохою брата не желал, — Из Байсун-Конграта он откочевал. Он себе две медных пушки приобрел, — Парная упряжка, кожаный чехол! Любит он свое величье объявлять И завел обычай — по пути стрелять. Перешли они все девяносто гор, — Вновь необозримый впереди простор. Кочевать придется до каких же пор! Где же он живет, язычник тот, калмык? Он каков на вид, каков его язык? Чем он промышляет, как он жить привык?. Гонят чабаны отары их овец. Где скоту начало, где ему конец? Нет числа скоту, да славится творец! Слышат баи крики, видят — суета; Зашумел народ, как видно, не спроста: Скот уже вступил в калмыцкие места! Степь лежит пред ними — зелень, красота! Э, свежа трава калмыцкая, густа! А степи калмыцкой имя — Чилбир-чоль. Вот он, наконец, пред ними Чилбир-чоль!.. Нет и нет конца потоку байских стад. В Чилбир-чоль вступили первые стада, Задним — путь еще шесть месяцев сюда, — Задние отары топчут Коккамыш! Э, таким скотом Байсун не посрамишь! Шаху калмык ов подушную платить — В том для Байсары большого нет вреда, — Брату своему платить с юрты — беда! Хватит им скота на многие года… Держат баи путь, свой направляя скот. Затмевает пыль высокий небосвод. «Путь мы завершаем», — баи говорят, По чужой земле ступая, говорят: «Что судьба нам даст? — вздыхая, говорят. — Калмыки, быть может, зла не сотворят, Но вернемся ль мы когда-нибудь в Конграт?..» Барчин-гуль тоской-печалью налита, Стала, как осенний лист, она желта. Не сбылось ее желание-мечта, Выпало ей горе в юные лета! Суженый ее, Хаким ее — далек! Плачет Ай-Барчин, а людям — невдомек… Едет весь народ байсунский кочевой Дальнею дорогой полугодовой, На чужбину едет, край покинув свой, Едет по зеленым землям калмык ов, Корм скоту в пути — подножный, даровой, Лакомится скот диковинной травой. Встретится калмык — качает головой, Встретится другой — глядит, как сам не свой, А в себя придет — поднимет плач и вой! Ой, не травы это, это — злак живой! — Баям труд неведом хлебный, полевой, — Хлебные посевы спутали с травой! Вот, что с ними сделал небосвод кривой! Край в пятнадцать дней пути — опустошен. На земле калмыцкой — горький плач и стон: Тамошний народ на голод обречен, Смотрит на пришельцев, горем поражен. Чем кормить ему своих детей и жен? Видя, как потоки байских стад текут, Из своей страны иные прочь бегут. «Кто этот народ?» — калм ыки говорят. «С виду — благороднолики», — говорят. «Но от них ущерб великий!» — говорят. «Что наш плач и крики?» — говорят они. «Знать дадим владыке», — говорят они. «Ой, мы горемыки!» — говорят они. Даже не слыхали про Конграт они…

Так, в пути целых шесть месяцев пробыв, перевалив через девяносто гор, перегнали откочевавшие байсунцы в страну калмык ов скот, привели караваны свои. Некоторые баи впереди скота ехали — дорогу указывали. Прибыв на место, в землю калмыцкую, в государство Тайча-хана, [9] в Чилбирские степи, баи-скотоводы, землепашества не знавшие, всходов хлебных никогда не видевшие, посчитали их по невежеству своему за кормовую траву, — пустили на посевы свой несметный скот. Потравили, потоптали они калмыцкие хлеба, беду стране причинили, сами о том не ведая! Остановились баи в той степи Чилбир-чоль, на берегах озера Айна-коль разбили кочевье свое. А скот байсунский все идет и идет непрерывным черно-черным потоком, прах в небо взметая, движется, как несметная саранча — уничтожает хлебные посевы. Передние стада байские давно уже на берегах калмыцкого озера Айна-коль пасутся, а задние еще только выходят из далекой земли конгратской!..

9

Калмыцкие удельные князья носили титул «тайчжи», а царевичи из правящего рода Чингис-хана именовались «хунтайчжи». Собственное имя калмыцкого хана в «Алпамыше» — Тайча-хан — является отражением этого феодального титула.

Ну, и пусть они себе идут спокойно, пусть баи стоят себе в степи Чилбир, на озере Айна-коль, пасут и поят прибывающие свои стада, юрты ставят, в порядок себя приводят, а вы послушайте о том, что дальше было, о калмыцкой стране послушайте.

Увидав, что пришлые баи посевы их погубили, побежали калмыки к шаху своему — Тайча-хану. Пришел к нему один из потерпевших аксакалов-арбобов и говорит:

— С жалобой пришел я, повелитель-шах! Сердцем своему рабу внемлите, шах! Был я свеж лицом, как яблоко — румян, Весь я высох, сморщен от забот, мой хан! Сгорбила беда мой крепкий стройный стан: Прибыл к нам народ из чужедальних стран, Им язык какой-то непонятный дан. То ли их страна зовется Туркестан, То ль Байсун-Конграт. А вера их — Коран… Как же вы о них не ведаете, шах?! Видно, перед богом много я грешил: Небосвод меня ударом оглушил, Страх нагнав, меня он разума лишил. Сесть на наши земли тот народ решил! Счесть их скот — нехватит времени и сил! Весть такую к вам я принести спешил. Скот их все посевы наши потоптал! Сокол был, но крылья быстрые сломал; Был тулпар, копыта сбил и захромал; Были сыты мы, — ты подати взимал… Можно ли терпеть, чтоб столь великий шах Ничего в делах своих не понимал! Подати с чего тебе теперь платить? Смертный голод нас не минет посетить. Чайрикеры все решили уходить. Что мы будем делать, семьи чем кормить?.. Пришлый тот народ богат и родовит, Женщины у них — красавицы на вид. Подле Айна-коля табор их стоит, Их скотом Чилбир, как саранчой, покрыт. Ничего не знает столь великий шах!.. Тем скотом потравлен дочиста посев. Пришлый тот народ, на наши земли сев, Съест и нас самих, всю нашу пищу съев! Разорен калмык, велик народный гнев. Ничего не знает столь великий шах!.. Вопли, плач народа у меня в ушах, От такой беды я высох и зачах. Если всходы все потравлены в полях, Сам уразумей, какой в дехканстве страх! К осени не будет ни зерна в шатрах, Перережем скот на первых же порах, Всех пожрем собак, мышей и черепах: Мы не на подножных ведь живем кормах, Мы не на твоих питаемся пирах! Государство наше разорится в прах, Перемрут, гляди, твои калм ыки, шах! Стон стоит в стране, смятение в умах. Хоть о том подумай при таких делах, Как страну теперь удержишь в удилах? Ведь стряслось такое бедствие в полях! Я не об одних толкую бедняках, — И арбобам всем и аксакалам — страх. Восседаешь ты на дорогих коврах, Редкие ты носишь перстни на руках, Весь в парче узорной, в бархате, в шелках, — Но подумай сам, как столь великий шах Ничего не знает о своих делах! Голову иметь ведь надо на плечах!.. С шахом аксакал беседовал в шатре, Шах сидел, поджавши ноги, на ковре, Пил вино и сласти ел на серебре, — Вдруг он слышит шум и крики на дворе. Стражу оттеснив от кованых ворот, В ханский двор ворвался трудовой народ — Пастухи, дехкане, люд мастеровой. Все шумят, кричат, проклятий полон рот. Вышел шах во двор, — толпа вопит, орет: «Все мы передохнем, видно, не в черед! Чем теперь питаться подданным твоим? Из чего тебе теперь платить чиким? Все потрясены мы ужасом таким! Жалобу тебе приносим, — говорят, — Ведь ни колоска не скосим! — говорят. С баев получить мы за ущерб хотим, Неужель простишь ты наш убыток им? Мы такого шаха сбросим!» — говорят.

Услыхав эти слова, ус покручивая, калмыцкий шах, к аксакалам и арбобам своим обращаясь, такое слово сказал в ответ:

— Много я богатства разного припас, Я одет в парчу, и в бархат, и в атлас. В шелковой чалме ношу большой алмаз, Грозен я — и строго спрашиваю вас: Баи эти к нам откуда вдруг пришли? Как такой разор в стране произвели? Самовольно как селиться тут могли? Из какой-такой пришли они земли? К вам, большим и малым, мой вопрос таков. Вы должны ответить без обиняков. Неужели дам в обиду бедняков? Не щадя ни юных и ни стариков, Накажу байсунских баев-чужаков, Подыму их плач до самых облаков, — Будут меня помнить до конца веков! Кто прикочевать позволил им сюда! Баям в полной мере гнев свой покажу — По заслугам их пытать я прикажу, Самых знатных биев изобью, свяжу, Как собак, на цепь в зинданы посажу! Я ль трудом дехкан своих не дорожу? Всех, кто потерпел, сторицей награжу. Стану ль потакать такому грабежу? Кто их подпустил к родному рубежу? Справедливый суд-расправу я творю, Я на знатность пришлых баев не смотрю. Слушайте, дехкане, что я говорю: Баев именитых в прах я разорю, Их стадами вас я ублаготворю, Преданных моих дехкан я поощрю. Верьте мне, дехкане, своему царю!.. Палачи мои и миргазабы, эй! Что вы тут стоите, словно бабы? Эй! В степь Чилбир скачите! На коней, живей Выведать на месте все, да поскорей! Выбрать самых знатных байских сыновей, Самых их богатых биев и тюрей — Захватить их в плен, заложниками взять, Как баранов, их арканами вязать, Гнать ко мне, в пути — камчами истязать, Слова о пощаде не давать сказать! Буду им носы и уши отрезать, Вырывать глаза и души их терзать, Буду сечь башки и буду вешать я, — Должен ведь своих дехкан утешить я! Дерзких я узбекских баев проучу! Скот нагнали свой сюда, как саранчу. Потравили хлеб! Ужели я смолчу! За убытки с них семижды получу! Я великий шах, и хоть ношу парчу, Шахский свой рукав по локоть закачу, В знатной их крови одежды омочу, — До конца свой гнев я истощить хочу!.. Палачи мои! Любой из вас — батыр! Дать коням ячмень да подмешать аир! Поживее в седла, вихрем — в степь Чилбир! С пришлых баев-беков поспустите жир! Изгоню пришельцев — и устрою пир. Пир такой, какого и не видел мир!.. Выпал снег — свой след оставит караван. Вызнать, кто калмыцких разорил дехкан! Буду я к виновным беспощадно лют! Раз мои калмык ислезы горько льют, Я, как шах, утешу трудовой свой люд!..

Послушные приказанию шаха своего, пятьсот калмыцких палачей во главе с начальниками своими сели на коней — поехали на озеро Айна-коль, где узбеки-пришельцы разбили становище свое. Десять тысяч юрт людей, — шутка ли! Приезжают палачи — видят: расселился неведомый десятитысячеюртный народ, — посмотришь — все один на другого похожи. Никаких отличий на узбекских людях нет, — кто большой, кто малый из них, не разобрать палачам. Вдруг видят они — кругом все юрты кошмовые, а в одном месте бархатную юрту ставят. Порог бархатной юрты — золотом и серебром изукрашен. Была это юрта Байсарыбия. Сказали палачи:

— Э, да эта юрта богата. Белым бархатом крыта, золотой порог! С нею не сравнится и шахский дворец! Видимо, тут самые главные узбеки живут. Вот, какие отличия дают они старшим своим!

Подъехали палачи к юрте Байсары: — Э, приезжий бай! — Встал Байсары, откликнулся: — Ляббай! — и вышел из юрты. Крикнули палачи — Ты старший здесь? — Слова не успел сказать Байсары, — соскочили палачи с коней, схватили бия, связали ему руки назад. Как снег в буран, как дождь проливной, посыпались на голову Байсары удары их камчей. С криками: «Ступай, ступай!» — погнали палачи бия, толкая его вперед и хлеща камчами. Только что приехавший в эту страну, ничего худого не ожидавший, гордого своего величия не уронивший — ни в чем виноватым себя не считая — ошеломлен был таким внезапным насилием Байсары. Зарыдал бий от боли и от позора и, умоляя палачей сжалиться над ним, сказал им такое слово:

— Нес в стране своей заботы шаха я, — На чужбине стал ничтожней праха я! Шел я мирно к вам, не ждал ведь страха я Думал: тут гнездо, как птица, я совью, — Лишь о том весь путь молил аллаха я. Беглецу приют и враг дает в беде! Думал: шах калмыцкий мой оплот в беде. А теперь — я сам и мой народ — в беде. Я искал защиты, — гнет у вас нашел! Вот я сам себе какое сделал зло! К вам меня, ой-бой, несчастье занесло. Некому поведать, как мне тяжело!.. Не за что меня так мучить, палачи! Душу вышибают из меня камчи. Я — старик, а вы — джигиты-силачи! Сжальтесь, душегубы, сжальтесь, палачи! Я искал защиты, — гнет у вас нашел! Так не мучат даже вора и врага! Хоть по голове не бейте старика — Голова моя мне все же дорога! Сжальтесь! Жизнь моя и так уж недолга! Я страной большой недавно управлял, А теперь я к вам в жестокий плен попал. Чем я вас обидел, чем вам помешал? Ничего на вас я не злоумышляй. Ой, какая мука каждый ваш удар! Будьте милосердны, я ведь слаб и стар. Кто над вами старший, кто из вас сардар? Я искал защиты, — гнет у вас нашел! Из беды попал я в новую беду. Не гоните так — я чуть живой бреду. Нет конца страданьям, меры нет стыду: Пред своим народом связанным иду! Мирный странник-старец, в чем я виноват? Шел я к вам, как в рай, — попал при жизни в ад! Ой, не бейте так безжалостно, ой-бой! Никакой вины не знаю за собой. Что за произвол! За что такой разбой! Умоляю — верьте слову моему, — Произнесть могу святую «Калиму», Худа я у вас не сделал никому! Бить меня за что, позорить почему? В чем вина моя — никак я не пойму! Разве можно гостя бить в своем дому? Мочи нет страдать! Уймитесь, палачи! Видите кровавых слез моих ручьи? Вы свирепей стаи бешеных волков! Иль калмыцкий здесь обычай ваш таков: Странников почтенных, мирных стариков Избивать камчой, как подлых ишаков? Я искал защиты, — гнет у вас нашел!