Алпамыш. Узбекский народный эпос(перепечатано с издания 1949 года)

Долго плакал и причитал Байсары-бий, пока, наконец, объяснили ему палачи, в чем его вина.

В клочья истрепав на Байсары камчи, Так ему тогда сказали палачи: — Э, не вой, старик несчастный, помолчи! Как баран, под нож ведомый, не кричи, Делу не поможешь, плача и крича: Нас прислал калмыцкий грозный шах Тайча. Раз прислал — прислал, на то мы — палачи. Он проведал грозный шах наш, Тайча-хан, От обиженных арбобов и дехкан, Что в калмыцкий край из чужедальних стран, Из какой-то там земли Байсун-Конграт Свой неисчислимый ввел ты караван. Если бы на въезд ты испросил фирман, Был бы ты у нас, как знатный гость желан. Ты же свой народ и все свои стада Без согласья шаха перегнал сюда. Все-таки не это — главная беда! Э, ты сам не знаешь, что ты натворил! Всходы на полях дехканских потравил, Хлебные посевы ты скоту скормил, — Трудовых дехкан-калмык ов разорил! Не оставил им ни одного зерна! Вся страна тобою в прах разорена, Голодать она теперь обречена! Вот она, какая на тебе вина!.. Шах наш, Тайча-хан, пришел в великий гнев, Он рассвирепел, как разъяренный лев, И, своих дехкан несчастных пожалев, Нас погнал в Чилбир, сурово повелев, Вызнать всё, разведать, кто стравил посев, Старшего найти над вашими людьми, А найдя — схватить, связать и бить плетьми. Вот, что во вниманье ты, старик, прими! Если б не приказ от шаха самого, Нам тебя хватать и мучить для чего? Мы ведь палачи у шаха своего, Смеем ли нарушить мы приказ его? Видишь, ремесло-то наше каково! Раз твое в твоем народе старшинство, Значит, пострадать ты должен за него. Как ни плачь, — палач к чужим слезам привык. Ты на нас обиды не имей, старик, — Слово мы тебе сказали напрямик: Речь у палачей, как и рука — груба. Если ты сгубил дехканские хлеба, Будет, так и знай, горька твоя судьба. Как же от хлебов травы не отличать! Нам таких людей не довелось встречать! Что теперь ты будешь хану отвечать, Разъяренным всем дехканам отвечать? Мыслимо ль дела подобные прощать! Наперед тебе должны мы обещать — Косточкам твоим придется потрещать! Грозен Тайча-хан, умеет он карать: Может быть тебя дехканам он самим Выдаст на расправу, — попадешься им, — Зол народ: смотри — затеют копкари, — Станут, как козла, тебя на части драть! Там — ни слез, ни слов напрасно ты не трать: С головы иль с ног, — придется умирать. Шах потом прикажет твой повесить труп, Скот и ваши все богатства отберет, За рубеж страны изгонит твой народ… Ты прости, коль наш язык немного груб, — Будь мы подобрей — пришлись не ко двору б!

Слово палачей выслушав, Байсары-бий такое ответное слово сказал им:

— Всё, что есть в моем становище, — отдам! Золото и все сокровища отдам! На своих верблюдов все навьючу сам. — Пропадай добро, жив буду лучше сам! Вам мои верблюды и бараны — вам! Сам не знаю счета я своим стадам. По числу загонов счет могу вести: Мелкий скот в загонах ста без десяти! Табуны привык тугаями считать, — Всех моих коней согласен вам отдать! Все отдам, но больше не могу страдать, Страшно столь жестокой казни ожидать… Искренние вам я говорю слова: В жизни нам всего дороже голова. Хоть аркан снимите с рук моих сперва! От стыда и боли прах готов я грызть! Погубить меня какая вам корысть? Небосвод коварный влил мне в пищу яд! За посевы ваши все отдать я рад. Если мало вам моих богатств и стад, Отдаю в придачу свой последний клад: Дочь мою, Барчин, возьмите, наконец, Лишь бы сиротою не был мой птенец. Где на свете есть несчастнее отец? Пусть я буду нищий, но земли жилец! Я и сам не знал, что я такой глупец: Пас коней своих, верблюдов и овец, В мире ничего не видя, как слепец. Хлебных злаков я не сеял никогда, Как тот хлеб растет в полях, я не видал. Если по незнанью всходы потоптал, Потому что хлеб травою посчитал, Неужель я злостным душегубом стал? О своей вине впервые узнаю. Все мои богатства, дочь вам отдаю, — Только пощадите голову мою! Смерть стократ страшнее не в своем краю!.. Темный разум мой от мыслей изнемог. Мне свидетелем будь всемогущий бог, — Перед вами я полуживой стою — И ручьями слезы сожаленья лью. Палачи мои, молю — поверьте мне, Дайте избежать жестокой смерти мне! Не хочу попасться шаху на глаза, — Пусть меня минует гнев его — гроза. Разве шаха тронет странника слеза? Лучше я в письме прощенья попрошу, В челобитной все несчастье опишу.

Услыхав такие слова от Байсары, подумали палачи: «Бедняга этот, пожалуй, прав. По невежеству не отличая травы от посевов, погубили они все наши хлеба. Всякие на свете живут народы. Он искренне кается. А если мы его пригоним к шаху, тот его слушать не станет, сразу расправу над ним учинит. Пусть он свое дело в письме изложит. Пусть он здесь подождет, — доставим шаху письмо, все, может быть, и уладится».

Составили они со слов Байсары письмо, — отослали с двумя миргазабами к шаху калмыцкому. Прочел шах жалобу Байсары-бия, обрадовался вдруг — и так сказал:

— Если он под защиту мою прибыл, казнить его — какая мне прибыль? Окажу ему дружбу — пусть остается жив, и все его богатство: все его верблюжьи караваны, все его конские табуны, все его овцы-бараны, все золото его казны — пусть все остается при нем. Ничего мы с него не возьмем! И дочь его — принадлежит ему. И дочь его, красавицу, от него не возьму. Объявляем ему дружбу и мир, отдаем ему степь Чилбир на летовки скоту, Айна-коль отдаем на водопой скоту. Семь лет податей с него не взимать, стадам его описи не делать. Кто зло причинит узбекским баям, непочтителен будет с ними, — с того мы голову снимем, все достояние отберем в казну… Ну?..

Это услыхав, калмыцкие арбобы сказали:

— Так ты распорядился, шах? Потравили пришельцы посевы бедняков и вдов, а ты им все прощаешь! А через несколько дней ты потребуешь от дехкан уплаты налогов. А из чего их платить? Последние одеяла продать?!

Тайча-хан на это так ответил:

— Время года еще раннее. Было бы желание — успеете еще посеять просо иль что-нибудь такое другое. Как-нибудь прокормитесь до зимы. А мы с вас податей взимать не будем. Так и передайте людям!

Так пообещал Тайча-хан, но лживо пообещал — обманул их: вероломцем был калмыцкий шах!

А дехкане обрадовались, поверив ему, — запрягли парами волов, пошли — под просо и другое зерно перепахивать пашни.

«Весь урожай будет наш, податей платить не придется — сыты будем!» — Так думали они.

Баи-узбеки тоже возликовали: «Просторны, прохладны степи Чилбира, — свежи пастбища, травы хороши, потучнеет скот наш — расплодится, разбогатеем еще больше!»

Осели они на земле калмыцкой — шахом калмыцким были очень довольны.

Песнь вторая

В области хана Тайчи, в стране калмыцкой, жила старуха одна, имя ей было Сурхаиль. Необычайно рослая женщина она была. Семеро сыновей она имела. Старшего звали Кокальдаш, а остальных: Кокаман, Кокашк а, Байкашк а, Тойкашк а, Кошкулак, а самый младший звался Караджаном. Все они батырами были. Вместе с восемьюдесятью тремя другими калмыцкими батырами содержал их шах калмыцкий в дальнем Токаистане, [10] в особых пещерах. Каждый из этих девяноста батыров был отличным наездником и стрелком искусным. Носил каждый из них панцырь весом в девяносто батманов, каждый съедал в день девяносто тучных баранов, получал каждый от шаха ежемесячно девяносто золотых туманов. Знаменитые они батыры были. Каждый из них имел по сорок девушек-прислужниц, девушки подстилали им на почетных местах мягкие подстилки и прислуживали им, когда батыры возвращались с охоты или с набега.

10

Токаистан— буквально: «страна тугаев» (или токаев), то есть камышовых зарослей; в «Алпамыше» — место, где живут девяносто великанов калмыцкого шаха.

Барчин-ай, дочери пришлого узбекского бая, никто из них не видел, хотя всю страну облетела слава о ее красоте. В ту пору была Ай-Барчин в расцвете зрелости своей девической, — плечи у нее были — пятнадцать аршин каждое! Молва о красавице-узбечке и до батыров калмыцких дошла. Собрались они — мечтают-гадают, как оно будет: то ли каждому в отдельности добиваться ее, то ли взять ее общей женою для всех? Долго совещались батыры, долго спорили, все никак решить не могли.

А старуха Сурхаиль-ведьма, — так называли ее, — мать семерых братьев-батыров, решила к шаху отправиться. Много ее сыновья шаху калмыцкому послужили, — не мог бы шах отказаться принять ее, не мог бы и в просьбе ей отказать.

Пришла старуха Сурхаиль к Тайча-хану и такое слово сказала:

— Семь батыров, шах, тебе я родила. — Ведомы тебе их славные дела. С просьбою к тебе я потому пришла, Эта просьба так ничтожна, так мала! Выслушать меня, великий шах, изволь, — Разреши, мой шах, сходить мне в Чилбир-чоль. Хочется мне тех узбеков повидать. Почему бы мне досуг не скоротать? Очень, говорят, у них богата знать. Как они живут, мне хочется узнать, В чем хвалить их нужно, в чем их осуждать, Преданы ль тебе — хочу их испытать. Если б разрешенье ты изволил дать, Я бы к ним пошла по бедности своей. Милости такой я вправе ожидать. Семерых родив батыров-сыновей, Никому бы я не причинила зла, Если бы себе с приезжих дань взяла: Люди говорят — нет их стадам числа. Собирает мед с любых цветов пчела. Я бы шаху тоже пользу принесла: Разговор с одним, с другим бы завела, — Что в душе таят, я б выведать могла: Похвала тебе иль, может быть, хула… Я бы к ним, султан мой, не одна пошла, — Трех бы, четырех других старух взяла. Сердца моего кому поведать боль? Разреши, мой шах, сходить мне в Чилбир-чоль!

Калмыцкий шах позволил баям-пришельцам жить, как они хотят. Но даже сам шах опасался зловредной старухи Сурхаиль и ее могучих сыновей. Поневоле пришлось ему дать ей разрешение.

«Теперь — что хочу, то — получу!» — подумала коварная старуха. Домой вернувшись, взяла она с собой девять от нее зависимых старух-родственниц, и отправились они вдесятером в путь. Идут за ней девять согбенных старух-побирух.

Младший сын Сурхаиль — батыр Караджан с тринадцатью своими махрамами в это время коней пас. Видит он — мать его в степь Чилбир идет, девять старух за собой ведет. Подумал Караджан: «Что за пронырливая такая старуха, ноги бы ей поломать! Пойдет в степь Чилбир, нас объявит опорой своей, болтать станет, наговорит вздора всякого, — обидит людей приезжих, — пропасть бы ей! Как-никак на чужбине они! Э, нечестивицы, старухи-паршивицы! Что им в байском становище делать? И нам — срам, и сам шах возмутится — скажет: „Силой выродков ее дорожа, напрасно пустил я старуху к баям-пришельцам. Испортила мне все дело ведьма эта!“».

Подошел Караджан к матери — и, доброго ей пути пожелав, так сказал:

— Быть живой, богатой дай тебе господь! Множество халатов дай тебе господь! Сыном быть брюхатой дай тебе господь! Девять верных спутниц в путь с тобой идут, — С первой до десятой — дай вам всем господь Доброго пути, куда б вам ни итти! Мать моя, скажи, далеко ль ты идешь? Старые свои зачем ты ноги бьешь? Слово Караджана выслушать изволь: Может быть, домойте пути ты повернешь? Нечего тебе таскаться в Чилбир-чоль! Много разных слов тебе сказать могу, Только от греха язык уберегу. Лишними словами я пренебрегу, Слово я хочу хорошее сказать, — Матери своей скажу, а не врагу. Сыну своему такую речь прости, Только разговор за шутку не сочти: В Чилбир-чоль к узбекам что тебе плестись? На подарки баев пришлых не польстись, — С этого пути домой повороти. Говорю тебе и этим девяти: Нечего, старуха, голову ломать. Я тебя ведь знаю — ты коварна, мать, — Что-нибудь привыкла ты злоумышлять. Пришлых этих баев ты не трогай, мать, — Незачем у них тревогу поднимать. Возвратись домой своей дорогой, мать! Ты стара — и смерть уж на пути к тебе, — Думай о загробной ты своей судьбе!