Американец, или очень скрытный джентльмен

— У них в часовне, возле алтаря, висит картина. Такие есть во всех католических храмах, за исключением этих современных убожеств.

Он осекается. Архитектуру двадцатого века он ненавидит до такой степени, что теряет дар речи. Будь его воля, мы бы по-прежнему жили в Средневековье.

— И что за картина? — напоминаю я.

— Ах да. Картина. Сюжеты этих картин, по большей части, — Голгофа, Распятие Господа Нашего.

Каждое слово он произносит с прописной буквы: для него, как для всех священнослужителей, некоторые слова являются заклинаниями, и выговаривают они их так, что сразу становится ясно: они прочитывают в голове целые фразы и в мыслях видят свою речь в виде украшения на рукописи двенадцатого века.

— На этой картине изображена Троица. Бог с телом Христа на руках. Священная Кровь Спасителя капает не на землю, а на карту Англии. А там, на карте, стоят на коленях святой Фома и святой Эдмунд. Написал картину Дуранте Альберти. Когда вера в Англии была объявлена вне закона, семинаристы пели «Те Deum» [69] всякий раз, когда новый мученик возносился к Господу Нашему.

Я воздерживаюсь от комментария.

— А внизу картины надпись: Veni mittere ignem in terram.

69

Тебе, Господи (лат.)

— Огонь пришел я низвести на землю, — перевожу я.

Так может звучать моя собственная эпитафия.

Я беру еще один тонкий ломтик ветчины. У падре Бенедетто серебряные вилки — тонкие, с длинными зубцами, будто изящные трезубцы. Глядя на них, я вспоминаю фрески в церковке возле заброшенной

— Знаете церковь в долине — ту, в которой много фресок?

— Там много таких церквей.

— Эта маленькая, невзрачная, размером с часовенку. Рядом с фермой. Чуть не одно целое с сараем.

Он кивает и негромко говорит:

— Санта-Лючия ад Криптас. Я ее знаю.

— Вы что-то путаете. Там нет крипты.

— Есть, синьор Фарфалла. Большая крипта. Больше самой церкви. Эта церковь — такой дуб веры. Под землей находится больше, чем над нею.

— Я не видел входа.

— Он закрыт.

— А вы были внутри? — догадываюсь я.

— Много лет назад. До войны. Еще мальчиком.

— И что там?

— Вы тут про это всякого наслушаетесь. Может, уже что-то и слышали?

Я качаю головой и говорю, что наткнулся на церковку, когда охотился на бабочек.

— Крипта правда огромная. Размером с два теннисных корта. Своды поддерживают толстые столбы. Пол из гладкого камня. Там есть алтарь…

Он осекается, глаза смотрят вдаль. Необычное дело. Он не склонен к ностальгии. И это быстро проходит.

— Как и надземная часть церкви, — продолжает он, — крипта расписана. Цвета там еще красивее, чем в центральном нефе. Свет внутрь не проникает. Краски не выцветают от солнца, а температура весь год постоянная. Что бы там ни было снаружи, солнце или снег.

— А как вы туда проникли?

— Отец заплатил священнику, и тот нас отвел. Мы были последними посетителями. Через несколько месяцев вход замуровали. Война… теперь уже никто этого не помнит. А кто хоть что-то припоминает, путают те фрески, что в самой церкви, с теми, что видели внизу, а заглянуть в крипту никому не приходит в голову.

— И каковы эти фрески?

Падре отвечает не сразу, отпивает немного бренди.

— Именно в тот день я и решил стать священником. Там я увидел Бога.

Во мне сразу пробуждается любопытство. Падре Бенедетто не назовешь непрактичным человеком, да и на мечтателя он не похож. Он реалист — насколько это допускает его вера, — именно поэтому я и ценю его общество. Он может рассуждать о красоте мессы и сверхъестественности католических обрядов, но при этом он твердо стоит ногами на земле. Он не витает в облаках догмы и теологии.

— Увидели Бога? Вы хотите сказать, там какая-то необычная картина? Портрет? Фрески в верхней части, как мне кажется, времен до Джотто. А эти еще более ранние?

— Примерно того же периода. Но… — Он внезапно делается серьезным, очень серьезным. — Если хотите, чтобы я вам рассказал, поклянитесь хранить тайну.

Я смеюсь. Как это по-итальянски: только в Италии с вас могут потребовать держать в тайне рассказ о внутреннем убранстве церкви. Ну просто всемирный заговор. Только мне таких вещей хватает и в реальной жизни. Отлаженный «Сочими» мне доставлять всего через день-другой.

— А вы поверите моей клятве? Ведь я не католик.

— Именно поэтому и поверю. Католик сразу бы захотел открыть это место для всеобщего доступа и поставить турникет у входа. Брать плату с туристов. Заманивать паломников. Там бы стали проводить службы. И краски бы выцвели. Вся эта суета… — Он так и держит бокал в руке, но к губам не подносит. — Ну что, могу я вам доверять? Ни единой душе?

— Ну, хорошо.

— Когда входишь туда — я спускался со свечой, как древний монах, — там нет Христа. Нет благодати. Нет алтаря. Это не святое место в современном понимании этого слова… Там видишь другое: любовь Христову.

Я слегка озадачен. Любовь — это абстракция, если она не претворена в действие: в Кларины груди, в страстное извивание Диндины. Это еще какая-никакая любовь.

— Точнее, там видишь, что именно любовь Христова может для тебя сделать.

Это не добавляет мне понимания, потому что лично мне Христос никогда не показывал своей любви. Уж в этом-то я уверен. И не вижу в том никакой его вины.

— Скажите мне, синьор Фарфалла, — обращается ко мне падре Бенедетто, — вы когда-нибудь думаете про ад?

— Да, постоянно.

Это лишь наполовину ложь.

— И что вы видите?

Я пожимаю плечами:

— Ничего не вижу. Мне просто делается неуютно. Как когда начинается грипп.

— Но только в душе!

Нет у меня души. Это я знаю точно. Души нужны святым и святошам. Мне совсем не хочется возвращаться к этому спору: мы уже сбили не одну пару обуви на этой каменистой теологической тропке.

— Да, пожалуй.

— Что такое ад? Вечное проклятие? Яма, полная огня? Как на фресках, которые вы видели наверху?

— Ну, наверное. Я пока не пытался представить его в зрительных образах.

Он встает и поворачивает зонт на шарнире, чтобы тень падала на проскутту. Подозреваю, он делает это еще и для того, чтобы ничто не заслоняло неба у него над головой. На всякий случай.

— Ад, — говорю я, — похож на ваш подпол: сумрачный, пыльный, прелый, в одном углу — огонь, и с потолка свисают мертвые тела.