Анамнез декадентствующего пессимиста

Например, в одном из стихотворений американской поэтессы Эмили Дикинсон говорится о полете колибри как о «пути исчезновения». В данном случае благодаря свойствам поэтического языка, которые представляют собой «лингвистическую фантазию», произошло наложение двух перспектив: восприятия полета птицы и идеи об эфемерности жизни.

Если поэзия обладает глубоким проникновением в самую сущность вещей, то те воображаемые атрибуты, которые она приписывает явлениям действительного мира, фактам реального восприятия, как бы начинают «просвечивать» сквозь те свойства, которые фиксирует это восприятие. Таким образом, поэтический объект строится на границе двух «миров» сознания: фантазии и реального восприятия. Поэтический объект существует «как если бы» он являлся зеркальным отражением того, что мы называем реальным миром, хотя в действительности он не является таковым.

Искусство и так стоит в чрезвычайно подозрительном отношении к жизни. Именно неживотность, в представлении рафинированного интеллектуала, и есть первопричина духовности. Искусство, к примеру, возникает именно от неспособности жить естественной, нехитрой природной жизнью. Вспомним известный фрейдистский пример. Кенарь в природе поет, чтобы приманить самку. После ее появления всякие песни прекращаются – уже не до того. Надо вить гнездо и выводить птенцов. Но если кенаря запереть в клетку, он будет петь без всякого ощутимого биологического результата и рано или поздно найдет удовольствие в самом процессе пения, выводя все более изысканные рулады. Так и у людей. Мало кто не писывал стихов в период достижения половой зрелости. И только тот, за кем не явилась хозяйственная дама сердца, продолжает совершенствоваться в поэтическом мастерстве до глубокой старости. Если бы З. Фрейду удалось сделать своим пациентом все человечество, как он планировал, всякому искусству пришел бы полный конец. Невозможно вылечить художника от невроза. Художник – это и есть невроз. Или, если выразиться точнее, невроз – его муза, периодически выводящая художника из здорового животного состояния. Дело не в том, что некто влюбился в очаровательную женщину, а в том, что эта эмоция открыла ему дали, никак не связанные с чаровницей.

Возможно, крупицы искусства, как соль, всыпаны в жизнь. Художнику предоставляется их обнаружить, выпарить и собрать в чистом виде. При особенно удивительных поворотах судьбы мы говорим: "как в романе" (судьба лишь как сюжет, требующий занимательности). В этом сквозит признание явственного несходства между пресной обыденностью и тем, что по природе своей редко, удивительно, "красиво, как на картинке". От прошедших времен, если они того заслужили, остаются по преимуществу произведения искусства. Не потому ли так часто прошлое кажется нам красочнее настоящего? Этот пример помогает увидеть, что искусство вообще и в универсальном смысле обеспечивает бытию прирост наглядности.

Поэзия есть погружение в то, чего другие не замечают и, не видя, проходят мимо. Взор поэта всегда направлен на скрытые ценности, скрытые сокровища, находящиеся среди мусора обыденного. И в то же время искусство показывает все это в его своеобразии и загадочности и таким образом оставляет его нетронутым. Произведение искусства учит косвенно, показывая жизнь. Так учит и сама жизнь. Но существуют вещи, которые человек может научиться понимать только с помощью искусства. Это касается прежде всего его самого.

Болезнь присуща человеку внутренне. Человек не может не болеть по самой своей природе. Мир, окружающий человека, полон опасностей для его здоровья, агрессивен по отношению к человеку, враждебен ему и единственная возможность выжить в нем – это создать искусственную защиту. Болезнь возникает в результате нарушения человеком каких-либо природных законов. Гармонизация жизни с законами природы имеет следствием здоровье человека. В это время ребенок симбиотичен с природой, он с ней – одно целое. Не женщина, а вся природа беременна этим ребенком. Женщина лишь инструмент, посредник. И мы не имеем права диктовать свои условия. Мы можем быть лишь хорошими посредниками. Рождение – это акт своеобразного «отвержения», потери симбиоза. И это само по себе травма. Но природа дает человеку интеллект, чтобы прийти к гармонии в отношениях, и разум, чтобы снова прийти к утраченному симбиозу.

Гений не есть нечто субъективноличностное, противостоящее миру как чему-то объективно-безличностному. Сила и мощь гения есть сила и мощь самого мира. Так, Кант считал гениальностью прирожденные задатки души, через которые природа дает правило искусству. Гегель же признак гениального воодушевления видел в стремлении стать всецело наполненным вещью, всецело быть наличным в вещах. Способность к гениальному видению мира как раз и есть способность воображения форм, являющихся сферами тождества идеально-субъективного и реально-объективного аспектов бытия. Таковые формы, по сути дела, есть реальная идеальность или идеальная реальность.

Некоторые одарённые люди просто живут, откровенно развлекаясь и издеваясь над окружающими, и при этом без видимых усилий создают бессмертные произведения. Другие таланты затрачивают всю жизнь на решение своих самых примитивных проблем и умирают, не разобравшись ни в одной. Иногда стремление человека к определённому занятию разумным способом объяснить нельзя. Тогда предполагается, что гениальность близка к помешательству.

Никто не согласится добровольно ограничить свой выбор и не станет стремиться к тому, чтобы выбора вовсе не было, принимая во внимание, что ничто из того, что глубоко трогает нас, не является желанным. Мы, конечно, можем придумывать для себя разные мучения; в основном это поза и видимость; настоящие же муки – это такие, которые возникают в нас помимо нашей воли. Имеют значение лишь те из них, которые неизбежны и зависят от наших недугов и наших испытаний, словом, от нашей несостоятельности.

Глава 16. Однообразие дней

Я проснулся в пять утра, незадолго до рассвета, и энергично привёл себя в порядок, завершив туалет ледяным душем; у меня возникло необъяснимое – а, впрочем, как выяснилось, обманчивое – ощущение, что впереди решающий день.

Сидел, словно бы совсем сирота в этой жизни. Такой богатый и такой унылый. И начался пьяный рассвет, и выкатился оранжевый бубен солнца. В раме окна качнётся человек. Упорно и вопросительно. Глядит уныло в пыльное окно, видит, как умирает закат. Ничем не заменишь того пронзительного чувства грусти, которое возникает в этот час. Наступает то странное оцепенение… охватывающее его… пытаясь стряхнуть, он смотрел в окно и старался отогнать мрачные мысли.

Послушать, так во всём своя логика, а отойди в сторону, глянь на всё беспристрастно – сумасшедший дом… О чём еще думать? Если всё равно ничего нельзя сделать, незачем доводить себя до безумия. Это было трогательно, героично, смешно… и бесполезно. К чему пытаться что-то строить, если вскоре всё неминуемо рухнет?

У него уже почти ничего не осталось. Он жил, и этого было достаточно. Он видел, как он сам и его жизнь, как весь мир ведом, упорядочен и осмыслен. Находил, что всё, в сущности, очень просто и можно жить легко, уютно. Наконец, он опамятовался и оторвал взгляд от окна, но долго ещё не покидало его ощущение бессмысленности…

И тоска очищает. Отдыхай, душа. Внутренний плевок попадает в тебя же, а внешний вызовет бурный коллективный ответ – блевотину судьбы. Выполняя назначенную судьбой работу… – Чтобы я кошкой интересовался?! Да я душе своей не рад. И подумал, что он всегда ошибается в людях, думая о них слишком хорошо.

Я сажусь около будничной кошки… Проходит час, может быть, два… Лечь в постель. Не думать, не вспоминать. А чего вспоминать? Место, где растут цветы? Море или, может быть, рижское кафе и женщин на улицах? Нет, и это не так, я нигде не был и ничего не помню. Я всю жизнь сидел за столиком из Финляндии и записывал разные и не очень уж весёлые вещи.

Молчал, смотрел, подняв брови на потолок. Разлеглась на облезлом диване скука как сука, я подошёл и рядом лёг плевать в потолок. Полежу почему полежу подумаю почему. Лёжа в постели, собираясь с мыслями, выкурить 2 папиросы и поразмыслить одновременно, достойна ли протёкшая ночь занесения в отроческие мои записки. Если всё-таки достойна – выкурить третью папиросу. Затем подняться с постели и послать заходящему солнцу воздушный поцелуй, дождаться ответного выражения чувств и, если такового не последует, выкурить четвёртую папиросу. Когда лежать уже невмочь, я сажусь на кровати, включаю телевизор, больше не для того, чтоб смотреть, а из-за мягкого света, который он излучает.