Анамнез декадентствующего пессимиста
Шрифт:
Повседневность – это когда ощущаешь движение времени, это форма его движения – паузы между событиями или события, превратившиеся в паузы – всё равно. Главное – ты понимаешь, ощущаешь, что оно проходит, унося тебя прежнего, незаметно превращая, изменяя. И жизненно необходимо понять "во что" и "как". Грустно, если подумать… от того, как безудержная нежность ускользает, нота за нотой…
Грустно сказать, заметь, драгоценное зеркальце уже слегка потускнело и всё сырее и пристальней. С карманным зеркальцем в душе. Вот посмотрит вбок и пишет, потом в окно и снова пишет. Полжизни проходит над чашечкой кофе. Пиши мне про холод зачитанных комнат. Про то, как сгорает зима по спирали. Сидеть на паркете нетронутых писем. Сидеть и выплевывать косточки смеха. Сидеть и молиться над чашечкой кофе. Здоровый зверинец гарпующих
Сколько жизни и смерти напрасной я забуду в засвеченную навсегда секунду, секунду, столь бессмысленную, сколь и согласную с миром – всё увижу и всё забуду. Шёлк секунд неторопливых отдают бесплатно мне торговые точки, как и я дарю никому и в никуда свою неразменную… Каждое мгновение жизни хочет нам что-то сказать. О вереницах минут, об анатомии сроков. А ты открываешь шкафы недель, тебе солнце дарит календари. Помни всегда, человек никогда не имеет, ибо человек никогда не есть. Мы всегда и всего лишь приобретаем или теряем. И ты засыпаешь в шерстяных носках.
Деревянное время проходит. Этот день опускается к полу. Творог хитреет, становится сыром. Медленно размещает ночь города. Жизнь внимательна, если жива. Она изнашивает горло песочных часов. Время уходит (ставить запятую или нет?) не больно. Настоящая жизнь – это не то что…
Если я не унимался у ларька, продолжая дурить, он пшикал на меня. Я замолкал, веселясь внутренне. По-нашенски напьемся, по-простецки, по-дурацки. Напиться и позабыть глубоко, безвозвратно, окунуться в забвение, чтобы выкарабкаться было нельзя. Такую я задумал шалость. Налей, залью свои угольки… аллергия на жизнь –. анестезия. И с тех пор он аккуратно каждую ночь напивался, хлопал водку-простеца. – Опять я ненастьями запил, пью и тихонько старею. И когда сил уже не было руку за стаканом воды протянуть, на дне холодело – всё напрасно, всё напрасно… Алкоголь тогда сладкий имеет вкус – какой гадкий этот глагол «to lose». Водка – это женская энергия. Сделала открытие: он пил. Страсть эта въелась в него крадучись, благодаря деревенскому одиночеству. С пьяных-то глаз и в петлю угодить недолго. Взял верёвку, зацепил за сук, обмотал кругом шеи и был таков. Или – просто дёрнуть по горлу бритвой. Вот-с, бывают такие штуки в нашей милой отдалённости…
Глядело на меня из зеркала, со сморщенным лбом, оскаленными зубами и глазами, в которых читалось не только беспокойство, но и задняя мысль… Идиотический смех в глазах, они вдруг заблуждали и засверкали грозным весельем, лицо стало штормовым, в глазах уже мелькали мелкие барашки. С полубезумной улыбкой, говорящий пьяные многочисленности, пытаясь доссориться с другом… Крошечку подгулял. Пировал, как в последний раз. Допился до ужаса и до смерти. Алкоголь употребляют ради радости. Налей своей даме вина, налей вина… Пейте лучшие вина вечного праздника. О, сними с меня похмельную маску и бай-бай уложи, пусть я встану чем свет не таким удручающим что ли. Я взял у алкоголя больше хорошего, чем он у меня.
По закольцованности боли идёт человек, размеренно передвигая ноги, и качает свой длинный согнутый корпус. В его фигуре есть что-то думающее и хотя нерешительное, но – решающее. Чужее. Угрюмые окна домов. Шатаясь, брели пьяные прохожие, недовольно поглядывая вокруг, похожие на больших обезьян. Вот улицы, по которым я ходил, задавленный болью, с каким-то безумным и слабодушным желанием облегченья, помощи и, не находя их в людях, искал в вине… Лужа, которую ты машинально обойдешь. Никто не может понять очарования улиц, если ему не приходилось искать в них убежища, если он не был беспомощной соломинкой, которую гонял по ним каждый ветерок.
Вернулся к качелям, мимо которых только что прошел, коснувшись их рукой, пальцами, унеся на них холод и шероховатость ржавчины железных поручней. Я сел на качели и несильно толкнулся ногами. Качели издали легкий скрип. Он показался мне знакомым, что-то напоминающим. Я качнулся еще раз и услышал вполне определенно: «В-ва… ли… ее…»
В тоскливом поиске пива. Он шёл и глядел по сторонам, слышал голоса и разговаривал сам с собой. Полковник шагал как обычно: казалось, что он ищет потерянную монету. Осторожная и задумчивая походка выдавала в нём философа. Человек, который свой быт сделал философией, а философию – бытом. Он
усмехнулся и, громко произнося отрывочные, бессмысленные фразы, опять двинулся посреди дороги… Во Францию два гренадёра из русского плена брели. Есть дома на одной из центральных улиц города Амстердама, в которых за большими окнами нижних этажей, похожими на витрины магазинов – маленькие комнатки проституток, что сидят в одном белье у самых стёкол в креслицах, выстланных подушками. Они напоминают больших скучающих кошек. Хотят оттопыриться. Пpоститутки – хоpошо, потаскушки – плохо. Как невероятно тускл, в самом деле, настоящий мир после того, как помечтаешь о веселых блядских улицах и о веселых танцевальных ночных клубах.За неизвестный дом сверни да прислонись. Чем длиннее улицы, тем города счастливей. Чем больше проходит время, тем мы ценнее. Не пойду я больше по окрестным барам разносить в щепки неприятельские миноносцы боевыми снарядами, покуда алкоголь окончательно не развалит на обломки меня самого. Здесь гораздо интереснее: здесь можно расщеплять мысли, ведь опьянение – маленькое сумасшествие.
На нём лица нет, бледен как салфетка, в глазах траур, под глазами тени. Алкоголь испарился, остались только землистый вкус во рту и смутное чувство одиночества. Во рту – сухо, всё как будто обложено промокательной бумагой.
А кто пьян да умён – два угодья в нём. Пьяница, брат, проспится, дурак никогда. Только помни: водку пей до пятидесяти лет, а потом не смей, на пиво переходи.
Вечером, когда стемнело, ему стало нестерпимо скучно, как никогда не было, – хоть в петлю полезай! От скуки и с досады на жену он напился, как напивался в прежнее время, когда был неженатым.
Звонить будут, скажи: запил хозяин.
Просыпаться было некуда. Ни с чем не сравнимой кабацкой тоской гудело все тело. Было противно подумать, что нужно начинать заново день.
Страдание – это почти друг. Нашим страданием можно наполнить бочки. В наших глазах столько тоски, что можно отравить ею всех людей мира. Страдание увечит, оно не научает ничему, кроме обострения чувств. Во многом знании многие печали и, кто умножает познания, умножает скорбь. Все счастливые похожи друг на друга, каждый несчастный – несчастен по-своему. (Sad man jokes his own way (англ.) – Грустный человек всегда шутит на свой манер.) Душевное уныние углубляет печаль.
А под икрой я разумею весь комплекс беззаботной и полной наслаждений жизни. Жить по уму не каждому по средствам. Живя разумно нельзя жить приятно. Все приятное в этом мире либо вредно, либо аморально, либо ведет к ожирению. Трудность в том, что просто жить по правилам – недостаточно.
Страдание – есть самый скорый способ постижения истины циничной лжи, которая открыто учит, что судьба истины – быть познанной. Древо познания не есть древо жизни, ибо оно такого печального толка, что это уже не дерево, а готовая виселица.
Более виновным должен быть тот, кто умнее. В этой твоей вине нет ни сколько-нибудь интуитивного смысла, нет ей и разумного объяснения. Но всё равно ты виноват. В действительности всё не так, как на самом деле.
Человеку нет пути иного, как путь на скотный двор спокойного довольства самим собой. Это стыдно и грустно, а верно: есть множество людей, которые завидуют собакам… Самодовольство – самый первый и самый бесспорный признак бездуховности. Трагикомически довольные собой, их эта мысль совсем не гнетёт, и они не погибнут под бременем уныния и истомы. Воображают, что избытком жизнерадостности можно искупить полнейшую неспособность мыслить. Та беспечальная область, на вратах которой написано…
Вообще, это был человек, который пуще всего сторонился от всяких тревог, который по уши погряз в тину мелочей самого паскудного самосохранения и которого существование вследствие этого нигде и ни на чём не оставляло после себя следов. Постойте-ка… почему Вы не радуетесь за меня? Может быть, Вы завистник? Раз есть – всё равно какое – основание для зависти…
…Мучиться внутренне, разъедать себя недовольной мыслию, страдать теоретически – сомнением, практически – тоской по несбывшимся мечтам. "Быстрейшее животное, которое довезет вас до совершенства, есть страдание". Тот, кто страдает, с неизбежным презрением смотрит на тусклое жалкое благополучие здорового человека. И, таким образом, принцип гармонического развития, быть может, применим только к более слабым натурам.