Анамнез декадентствующего пессимиста

Бывают ужасные моменты, когда театр жизни затуманивается, зрители исчезают, наши роли сыграны, и мы стоим, одинокие, в сумерках, ещё одетые в наши театральные костюмы, оглядываемся и спрашиваем себя: что ты, и где ты теперь…

Я даже не умею жить. Об себе я так понимаю, что я преждевременно износившийся, пропащий, так себе человек и больше ничего. Жизнь свою в корову превратил, то есть изуродовал. Сбитая с винтов, она текла у него, как течёт хроническая болезнь. Жил неважно, стараясь устроиться как можно уединённее и скучнее. Несчастный, раненый жизнью человек. Жизнь надо устроить проще, тогда она будет милосерднее к людям… Жизнь должна быть любима.

От всех обиду терплю и ни от кого доброго слова не слышу. Я – пёс бездомный, короткохвостый, а народ состоит из цепных собак, на хвосте каждого репья много: жёны, дети, гармошки, калошки. И каждая собачка обожает свою конуру. Не укуси, сделай милость. Вы удивитесь, узнав, что они поступают так лишь из-за своей несколько странной позиции по отношению к своим недругам. Я сейчас поясню.

Нет, скажи ты мне… почему я не могу быть покоен? Почему люди живут и ничего себе, занимаются своим делом, имеют жён, детей и всё прочее?.. И всегда у них есть охота делать то, другое, некоторые дела. А я – не могу. Тошно. Почему мне тошно? Э-э-эх, эхма! А потому что потому. Так и надо: ходи и смотри, насмотрелся, ляг и умирай – вот и всё. Отзвонил – и с колокольни долой! Соблюдай осторожность, эти скандалы не для нас; будь человеком независимым, ни туда, ни сюда. Это шум для дураков, а твоё дело умное: поел, попил, полюбил да помер. На остальное – плюй с горы. Все так: родятся, поживут и умирают. «Всякая натуральная вещь дотоль растёт, пока в своё обыкновенное совершенство не придёт; а достигши своей зрелости, убывает». Детей родить да убить себе подобного. Устать ходить, ткнуться носом в землю. Монетку в копилку, цветок на могилку. Запомни: наша с тобой песенка спета, ничем не отличаемся мы от других, которые кашляли у себя в квартирах.

Ну, а как быть относительно несчастий с людьми, которых вы любите? И всё та же ржавчина недоумения и яд дум разъедали его, рождённого к его несчастью ещё и с чутким сердцем. «Я всё-таки не понимаю, – ты красивая, прелестная, добрая. Таких, как ты, я больше не знаю. Но почему ты несчастлива? Всегда у тебя грустные глаза». – «Сердце, должно быть, несчастливое. Я об этом сама думаю всё время. Должно быть, когда у человека есть всё, – тогда он по-настоящему и несчастлив… Человеку для счастья нужно столько же счастья, сколько и несчастья».

Не хуже всякого маленького человека знает он, как можно взять жизнь с лёгкой стороны и как мягка постель, в которой он мог бы растянуться, если бы стал обходиться с собой и со своими ближними прилично и на обычный лад; ведь все людские порядки устроены так, чтобы постоянно рассеивать мысли и не ощущать жизни.

– Ну и что вы хотели показать мне здесь? Надеюсь, не что-то непристойное? Если вы пришли взаимодействовать со мной, взаимодействуйте. Когда люди имеют мнения, они обмениваются ими; когда люди не имеют мнений, они обмениваются отсутствием мнений. Кроме того, меняются обстоятельства – меняются мнения. Людей можно классифицировать по самым причудливым критериям. Один идёт к ближнему, потому что ищет себя, а другой – потому что хотел бы потерять себя. А тут человек без толку пропадает, ведь угрязает, как в трясине, символом чего является тающая, угасающая свеча в тёмной келье. Свеча горит, и когда с нею покончено, воск ложится хладными художественными кучами – вот, пожалуй, и все что знаю я. Наблюдать как распадается человеческая душа, как будто присутствуешь при конце света, ведь душа – это, неким образом, всё сущее. Как может человек знать себя? Он есть существо тёмное и сокровенное. Ты… пожалей меня! Несладко живу… волчья жизнь – мало радует. Если соль теряет вкус, чем тогда солить? – Всё, что нельзя изменить необходимо перетерпеть. Христос терпел и нам велел… На одну чашу кладут его радости, на другую – печали, он умирает, когда печали перевесят… Но ничто, ничто не радует. И это очень тащит руль.

Явление своей воли приводит людей к разным достижениям. Кто приучил себя думать о мусорной яме, наверно найдёт её. Прекрасен закон, что мысль ведёт человека. Прекрасная мысль не допустит до тьмы. Нельзя оправдываться отчаянием, ведь этот мрачный признак зарождается от собственного слабоволия. Вселившийся призрак в духе, действительно, повреждает его здоровье. Призрак не имеет общего с действительностью. Если люди проследят истинные причины отчаяния, то можно поразиться их ничтожности.

Погудим не на трубе, на самих себе, на самих себя смотря, даже несмотря на малоприятный вид кляуз и обид, в середине сентября прогудим зазря. Опять эта проклятая раздвоенность – делаешь одно, думаешь о другом. Вот ты говоришь – читаю книгу и вдруг бросаю её и без движения лежу подряд несколько часов…

«Да, не дури!» – отрывал он коротенькие мысли от быстро вертевшегося клубка. Чёрт возьми, – растерянно и нерешительно пробормотал он. "Но что же делать теперь? – спросил он себя. "Так вот как" – снова проговорил он мрачно. Прошёлся несколько раз по комнате, и, когда сел на прежнее место – лицо у него было чужое, суровое и несколько надменное. С этим надо покончить, так или иначе… И продолжительное озлобление делает их отчаяние… Немного злой и насмешливый, с несколько издевательской интонацией, горько усмехнувшись: смеясь над людьми, кого ты радуешь? Истерический дребезжащий смех, рвущий нервы человека, не нуждающегося в сочувствии.

Сердито раздевался и кидал одежду, вздыхал осатанело. Сердито взглянул на часы и довольно свирепо сплюнул, с ядовитым весельем. И ты пытаешься желток взбивать рассерженною ложкой. Он побелел, он изнемог. И, всё-таки, ещё немножко. Не достаточно быть счастливым самому, нужно, чтоб другие не были. – Не нервничайте, больной. По-моему, ты должен быть добрей. Все мы в сущности своей добры.

Ему не хватает органического чутья. Он от него отворачивается, он его боится, он делает свою жизнь все более и более остервенелой. Он рвется к смерти резкими рывками той самой материи, которой ему всё мало… Самый хитрый, самый жестокий тот, кто выигрывает в эту игру; в конечном счёте получает на руки только большее оружие, чтобы больше убивать других, себя.

"Ничто из того, что со мной случается, ко мне не относится, это не мое", – говорит наше "Я", когда убеждает себя, что само оно не отсюда, что ошиблось миром и что альтернативой безучастности может быть только ложь. Настолько велико его ослепление, что он и представить себе не может, что можно выбрать путь каких-то иных заблуждений, кроме того, который выбрал он. Не имея даже передышки, необходимой для самоиронии, которую неизбежно вызвал бы взгляд, брошенный на свою судьбу, он тем самым лишается всякой возможности влиять на самого себя. И от этого делается особенно опасным для других. Пусть это будет понято как можно глубже: только больные люди разрушительны. Не в силах наказать других за свои ошибки.

По крайней мере, вы знаете, чего хотите. А это почти одно и то же. Одностороннее блаженство… Я знаю также, что, по оценке философа, это суждение стоит дёшево. Но ещё дешевле и смешнее оно с какой-то другой, не высказанной с достаточной ясностью, но общепринятой точки зрения.

Внешнее разнообразие религий и поразительная одинаковость их внутренних «религиозных практик», специфические формы их остаточной духовности становятся понятными, если признать их последствиями примененного искусства утаивания. Вещая сила воздействия подверглась утаиванию. Создатель спрятал концы в воду, чтобы никто не мог подергать за них и оказать обратное воздействие на Творца.

Искусство утаивания было высоко оценено и воспринималось как эталон игры в прятки – «пути Господни неисповедимы». Верующий откладывает желаемое на потом, ученый познает предъявленное к познаванию, философ берется отличить одно от другого. Мог ставит себя на Его место и спрашивает: как поступил бы я? Ведь именно так мы ищем спрятанную вещь, и человек представляет собой существо, для которого вещь, спрятанную другим, легче найти, чем потерянную. Поэтому первое, что нужно сделать, – это спрятать факт спрятанности, представить истину как непотаенное (а точнее, непотаенное как истину). Придет философ, который так и скажет: истина есть непотаенное, «aleteia» – вот почему так трудно найти (обрести) ее. Сформулировав этот тезис, Хайдеггер, однако, не задался вопросом: а почему мы вообще ищем истину? Даже если истина предстает как «нечто сущее», она не сама по себе предстает, а вполне может быть кем-то специально представлена в этой форме сущего, например, как приманка. Есть афоризм: важно докопаться до истины, но еще важнее понять, кто и зачем ее так глубоко закопал. Глубже всех глубин.

Все время кажется, что есть на свете какая-то книга, которую надо непременно прочесть, да только все никак не найду – какая?.. Знать то, что в детских книжках знают старые бородатые волшебники или мудрецы… Не знаю, – созналась я. – Может быть, потому, что все, что касается загадки жизни, всегда очаровывало меня. Я всегда чувствовала волнение, когда слушала выступление какого-нибудь писателя или ученого или читала книгу с философским подтекстом. Мне казалось, что вот сейчас что-нибудь откроется, что даст на все ответ, и все разом встанет на свои места, и не надо больше будет спрашивать себя, как? почему? и что дальше? Мне всегда казалось, что существует лишь один главный вопрос, а все остальные, может быть, тоже важные, но второстепенные. Знаешь, как в научной фантастике физики пытаются найти единственную формулу построения мира… Так расковыривали мы в детстве болячки, ибо любопытство пересиливало боль.