Анастасия или Анна? Величайшая загадка дома Романовых

Хотя с Франциски были сняты все обвинения в предумышленном взрыве, ее уволили с работы на заводе AEG {30}. Скорее всего то, что последовало вслед за этим, было неизбежным и простым продолжением того трагического лета 1916 года, поскольку Франциска получила тяжелое нервное расстройство. По имеющимся данным, представители власти увидели, как она, не отдавая отчета в своих действиях, бродила по улицам Берлина, и передали ее под опеку в специальное медицинское учреждение {31}.

Тогда возник тот стереотип поведения, который она повторит в 1920 году вслед за попыткой самоубийства, – в первый раз оказавшись в больнице, Франциска также отказалась назвать свои имя, возраст, профессию и любые иные подробности, которые могли бы помочь установлению ее личности. Когда она в конце концов сообщила эти сведения, доктора пришли к выводу, что она страдает истерией, депрессией и очевидной неспособностью заботиться о себе самой. Признанная 19 сентября 1916 года умалишенной и находящейся под опекой германского государства, Франциска за государственный счет была направлена на лечение в психиатрическую клинику Берлин-Шенеберг, что расположена на улице Hauptstrasse в юго-западной части города. Там Франциска оставалась до конца 1916 года {32}.

То заключение об умопомешательстве, которое было сделано врачами в 1916 году, мало что говорит о фактическом состоянии ума Франциски. Ясно, что в то время она была не в силах справиться со всеми неприятностями, обрушившимися на ее и без того хрупкие плечи. Для той жизни, которую она вела под именем Анны Андерсон, были характерны депрессия, тревога, истерия, нарциссизм, непредсказуемая смена настроений, а также мания преследования – целый набор симптомов, говорящих об одном или нескольких умственных расстройствах. В особенности к ним принадлежат симптомы, говорящие о личности с пограничным состоянием, которая борется с душевным расстройством, вызванным посттравматическим стрессом. Эти состояния наблюдаются также у взрослых людей, подвергшихся в детстве инцесту {33}. Несмотря на то что Франциска действительно страдала душевным расстройством, вызванным рядом различных психологических травм, маловероятно, что она действительно была клинически безумна.

Но даже если считать, что нервное расстройство, которое случилось с ней осенью 1916 года, носило временный характер, у Франциски были веские причины вести себя так, чтобы всем было ясно, до какой степени она беспомощна. К началу той зимы каждый день берлинских рабочих превратился в тяжелое испытание. Снова были урезаны нормы на продукты питания, овощи, выдаваемые по карточкам, были в основном турнепсом и брюквой. Доведенные до отчаяния люди срезали с павших лошадей мясо для своих голодающих домашних. Электричество подавалось нерегулярно, отопление работало из рук вон плохо, в городе свирепствовали тиф и холера. {34} Пребывание в больнице ограждало Франциску от всех этих бед, и она была не единственной, кто стремился оказаться в больнице, чтобы получить пищу и крышу над головой. О наличии психического заболевания заявляло такое большое количество людей, что правительство было вынуждено создавать специальные комиссии, чтобы не допустить перерасход стредств на содержание мнимых больных за государственный счет {35}.

В начале 1917 года Франциска была переведена в Государственный институт здравоохранения и опеки в Дальдорфе, в Берлине, в районе Витенау, в который она попадет снова уже в 1920 году {36}. Здесь она находилась на излечении в течение четырех месяцев. Девятнадцатого мая 1917 года руководство клиники перевело Франциску в клинику для душевнобольных в Нойруппине, расположенную примерно в 48 километрах к северо-западу от Берлина {37}. Здесь она проходила курс лечения от «нервного шока». В медицинской карте, которая было заведена на нее в Нойруппине, она характеризуется как «тихая пациентка». Как было отмечено персоналом клиники, большую часть времени она проводила сидя молча в своей постели, иногда читая книгу. Однако всякий раз, когда пациентка оказывалась перед докторами или медсестрами, она отворачивалась к стене или старалась укрыться с головой одеялом, отказываясь отвечать на вопросы. К такому же поведению она прибегала в больнице Св. Елизаветы и в Дальдорфе в 1920 году {38}. Но несмотря на все это, Франциска не производила впечатление серьезно больной, да, она находилась в постоянном нервном напряжении и была склонна к резкой перемене настроения, однако держать ее под наблюдением в течение неопределенно долгого времени смысла не было, поэтому 22 октября 1917 года ее выписали из клиники в Нойруппине под опеку ее сестры Гертруды, поставив диагноз: «неизлечимое, но безопасное для окружающих умопомешательство», диагноз столь же сомнительный, как и объявление ее душевнобольной {39}.

Однако заботиться о Франциске Гертруда не могла и не хотела, поэтому в декабре 1917 года она отвезла ее обратно в Хигендорф. С тех пор как Марианна отправила свою старшую дочь в Берлин, прошло почти четыре года, та Франциска, которая возвратилась оттуда, была объявлена душевнобольной, принудительно находилась на излечении в трех психиатрических больницах и действительно обладала неустойчивой психикой. Какими бы ни были причины, побудившие Марианну отослать из дома свою старшую дочь, какая бы обида ни существовала тогда в отношениях между ними – все это стремительно вернулось назад. Франциска, как об этом позднее говорила Марианна, «всегда считала, что работа – это не для нее» и что она вернулась домой, «чтобы снова запустить свою руку к нам в карман» {40}. Ей и в голову не пришло позаботиться о больной дочери, вместо этого она, как вспоминала Гертруда, «отправила ее на работу». Марианна отправила больную девушку работать зимой на улице в расположенное неподалеку поместье. Это оказалось слишком сложно для нее, и Франциска вскоре оставила эту работу, но по необохдимости и под давлением матери она пошла работать официанткой в пивоварню Херршена, находящуюся в Бютове. В этом заведении главными клиентами были немецкие солдаты, воевавшие на Восточном фронте с Россией {41}. Чтобы попасть на работу, нужно было каждый день тридцать минут идти из Хигендорфа по глубокому снегу, но это все равно было лучше, чем заниматься сельскохозяйственными работами {42}. Когда Франциска выполняла свои обязанности официантки, ее левая рука случайно попала между щетками посудомоечной машины, и при этом средний палец этой руки получил глубокий порез. Хотя рана зажила, как вспоминала мать Франциски, но остался заметный шрам. Этот шрам, как позднее будет настаивать Франциска, был получен ею, когда слуга в Царском Селе, закрывая дверцу экипажа, прищемил ей руку {43}.

Изгнать дочь из родного дома в Берлин, а затем отправить на тяжелую работу – в этом нескрываемом отсутствии у Марианны какого-либо родственного чувства по отношению к своей дочери было что-то очень тревожное. Одно лишь присутствие Франциски тяготило ее мать. Их отношения всегда были сложными, но те четыре месяца, что Франциска провела в Хигендорфе, пробудили весь спектр неприязненных эмоций, имевших место в прошлом. Когда Франциска заявила о своем намерении вернуться в Берлин, мать не сделала ничего, чтобы остановить ее, даже учитывая ее болезнь {44}. Хотя Франциска и напишет своей семье несколько писем, в родной дом она больше не вернется никогда {45}.

К 8 апреля 1918 года Франциска снова поступила на работу в качестве разнорабочей в сельскохозяйственное предприятие Гут-Фридрикенхоф на севере Германии в провинции Шлезвиг-Гольштейн {46}. Здесь Франциска работала, выращивая спаржу и проживая вместе с другими женщинами-работницами в кирпичном общежитии этого предприятия {47}. Несмотря на свое отвращение к такому тяжелому труду, работая здесь, Франциска хорошо справлялась со своими обязанностями; бригадир, у которого она работала, вспоминал о ней как об «энергичной и инициативной работнице» {48}. Она целые дни проводила в поле, работая под неусыпным надзором немецких солдат, поскольку это сельскохозяйственное предприятие одновременно являлось лагерем для русских военнопленных. Они попали в плен в ходе боевых действий на Восточном фронте и были отправлены на принудительные тяжелые сельскохозяйственные работы. В течение следующих пяти месяцев Франциска по десять часов в день шесть дней в неделю работала бок о бок с этими русскими солдатами, у работающих в одном коллективе людей возникали определенные взаимоотношения, достаточно важные для Франциски, так как она рассказала об этой работе семейству Вингендеров {49}. Возможно, что хорошее знание польского языка помогло Франциске понимать кое-что из их разговоров, однако не менее вероятно, что ежедневное, продолжавшееся в течение всего лета общение с русскими помогло Франциске освоить тот ограниченный запас русских слов, которые она позднее демонстрировала, заявляя свои претензии считаться великой княжной Анастасией.

Затем в один из дней ранней осени 1918 года на Франциску было совершено нападение. Она работала в поле, когда на нее по совершенно непонятной причине набросился один из пленных русских солдат, вооруженный сельскохозяйственным орудием. {50} Это случившееся в Гут-Фридрикенхоф нападение, о котором не сообщалось ранее, и представляет собой недостающее звено между теми легкими ранениями, которые она получила в 1916 году при взрыве гранаты на заводе AEG, и более серьезными травмами, которые были зарегистрированы после того, как ее вытащили из канала Ландвер в 1920 году. Подобное нападение, совершенное с применением вил, мотыги или лопаты, вполне могло привести к таким травмам, как сломанная челюсть, выбитые и шатающиеся зубы, шрам над ухом, также это мог быть тот острозаточенный предмет, которым была проткнута стопа Франциски. Тем самым также удается объяснить противоречие между показаниями членов семьи Франциски, утверждавших, что у нее не было никаких заметных шрамов, и их наличием у Анны Андерсон, поскольку, как это стало ясно позднее из того, что рассказала Гертруда, Франциска никогда не рассказывала об этом нападении ни матери, ни братьям, ни сестрам {51}. Почему она молчала об этом, неизвестно. Возможно, потому что это было как-то связано с событиями, результатом которых и стало это нападение, а может быть, это имело связь с тем приемом, который ей оказала мать, когда Франциска возвратилась домой осенью 1917 года. Судя по всему, не имеющая возможности или желания обратиться за помощью к своей семье, Франциска сделала единственное, что было в ее силах: она возвратилась в Берлин, в квартиру Анны Вингендер, единственному человеку, которых проявлял хоть какую-то заботу о ней.

Тогда молодой женщине, которая через три года будет утверждать, что она является великой княжной Анастасией Николаевной, было почти двадцать два года. Как вспоминала дочь Анны Вингендер Дорис, у нее было «славянское лицо с толстым носом, сильно выступающими припухшими губами и рыжевато-коричневыми волосами». На взгляд Дорис, Франциска была «тяжеловесной и неуклюжей», правда, по ее признанию она не смогла точно вспомнить ни рост, ни вес последней {52}. Еще Дорис добавила, что Франциска казалась ей «довольно грязной; она редко мылась в ванне» {53}. Анне Вингендер особенно запомнились волосы Франциски: «У нее были прекрасные каштановые волосы, которые сами по себе свивались в локоны, и при солнечном свете они сияли, отливая темным золотом. Она очень гордилась своими волосами» {54}.

Дорис заметила, что у Франциски, когда она вновь появилась в их квартире осенью 1918 года, были раны, «особенно заметные на голове». Франциска «постоянно жаловалась на головную боль, и случалось так, что моя мать ходила к фармацевту и покупала ей порошки от головной боли» {55}. Должно быть, Франциске было действительно плохо, и она страдала от сильной головной боли, поскольку Анна Вингендер часто видела, как Франциска, забившись в какой-нибудь угол, терла виски, плакала и причитала: «Моя голова, она все время болит, не переставая!» {56} Ко всему этому нужно добавить ее зубы, шатающиеся и сломанные, судя по всему, от ударов в лицо, которые, очевидно, были получены ею в Гут-Фрид-рикенхофе; Франциска, как говорила младшая дочь Анны Луиза, «очень переживала» из-за сломанных зубов, особенно передних зубов на верхней челюсти, почерневших и торчавших вкривь и вкось {57}. И Дорис, и Луиза, они обе помнили любопытную манеру вести разговор, которая появилась у Франциски. С тем чтобы скрыть травмы, полученные ею, она говорила, прикрывая рот рукой или платком, так же как она будет это делать после спасения из канала Ландвер {58}. Дорис даже считала, что данное обстоятельство настолько смущало Франциску, что она даже покупала фальшивые зубы, чтобы прикрыть ими пустоты, заметные в тех случаях, когда она открывала рот {59}. Дорис также помнила тот шрам, который был на пальце руки у Франциски, а Кэт Выпрыжик, старшая из дочерей Вингендер, говорила об отметине на ее плече, которая, как позднее настаивала Франциска, была следом от прижженой родинки {60}. Франциска, так же как и Анастасия, страдала от болезни суставов стопы, именуемой hallux valgus . Франциска, как говорила Анна Вингендер, «всегда старалась спрятать свои босые ноги», которые, по воспоминаниям Анны были «хоть и маленькими, но ужасными, с заметными шишками на больших пальцах, которые причиняли ей сильную боль» {61}. Состояние ног было настолько ужасным, говорила Дорис, что «из-за этого обувь быстро теряла форму», и даже сестра Франциски Гертруда помнила, что «суставы пальцев ног у нее, возможно, были несколько больше чем нужно» {62}.

Большую часть времени Франциска проводила в одиночестве. Как говорила Дорис, «в ней была некая замкнутость; если у нее когда-либо и были какие-то близкие ей люди и друзья, я ничего не слышала о них. Она была близка только с моей матерью. Франциска всегда выглядела подавленной, она была очень набожной, часто молилась и производила впечатление человека, сломленного горем. Она всегда, даже летом, носила одеяния черного цвета из тяжелой и плотной ткани» {63}. У сестер Дорис и Луизы Франциска брала читать книги, по словам Анны Вингендер, «романы бытовые и героического жанра», которыми она часто зачитывалась до глубокой ночи, содавалось впечатление, что это было единственное, что ее интересовало {64}. Однако большую часть времени Франциска «проводила в молчании, лежа в постели, повернувшись к стене», – вспоминала Дорис и добавляла, что у нее в этом состоянии было, как правило «очень плохое настроение. Когда мы пытались заговорить с ней, она отказывалась отвечать» {65}.