Анастасия. Вся нежность века (сборник)
Шрифт:
– Я должна немедленно вернуться в Россию, к семье. Я не могу их оставить в такое тревожное время. Видите ли, этот… Егорычев похитил меня в Сибири, прямо на глазах у отца. С тех пор я ничего о нем не знаю, я очень беспокоюсь, да и моя семья, конечно, тоже обеспокоена моим долгим отсутствием…
– Очень сожалею, мадам, что вам не удалось вывезти свою семью от большевиков. Сочувствую вам. Но это не повод обвинять мужа…
Анастасия горячо перебивает префекта:
– Поймите же, я должна воссоединиться с семьей, это мой долг. В такое время мы обязаны держаться вместе. Я надеюсь, французские власти должны проявить
В воздухе повисает неловкая пауза, префект со скучающим видом принимается смотреть в окно, где раскачиваются под ветром мокрые осенние ветки, и начинает хрустеть пальцами.
Не выдержав тягостного молчания, один из полицейских угодливо склоняется к префекту:
– Восемнадцатая у нас за этот год, восемнадцатая царевна Анастасия, господин начальник.
Префекту жаль красивую девушку, жаль ломать разговор, но, видимо, пора все-таки и власть проявить.
– Да знаю я, знаю. Сколько их уже было – и все почему-то Анастасии, – согласно кивает он в сторону полицейского.
Приближенные угодливо хихикают:
– Будем вызывать карету? Пусть врачи разбираются.
– Погодите, – отмахивается префект. Затем обращается к недоумевающей Анастасии: – Что ж вы, мадам, так неаккуратно, так грубо работаете? Поверьте, нам надоело разбираться со всеми этими легендами о спасшейся царевне. Зачем это вам? Что вам пользы в этом? Ведь вы не бедствуете… не ради куска хлеба.
– Вы мне не верите? – встрепенулась Анастасия. – Конечно же, я понимаю. Но мне будет нетрудно доказать, я только прошу вас помочь отправить меня в Россию, к отцу, он волнуется.
– Довольно! – вскипает префект и так стучит кулаком по столу, что расплескивается вода в стакане. Анастасия в испуге вскакивает с места.
– Довольно ломать комедию! – ревет префект. – Это кощунственно по отношению к памяти русского императора. Если вас действительно интересует царская семья, кто как не вы в первую очередь должны знать, что все Романовы расстреляны большевиками полтора года назад. Об этом известно всему миру, писали во всех газетах! – и для убедительности префект стучит по столу свернутой в трубку первой попавшейся газетой. – Ступайте вон, сейчас же ступайте вон, комедиантка!
Анастасия, белее мела, покачнувшись, начинает оседать на пол.
В тот момент, когда префект произносит свою тираду, в кабинет врывается Егорычев. И когда Анастасия теряет сознание, он успевает подхватить ее на руки.
Пользуясь всеобщим замешательством, Егорычев спешит вынести княжну на воздух. Впрочем, убедившись, что документы Анастасии в порядке, полицейские даже рады, что приход «мужа» этой полубезумной русской избавил их от излишних хлопот.
Уже в дверях, на выходе, Егорычев с бесчувственной княжной на руках сталкивается с генералом Сазоновым.
Генерал уже давно не тот авантажный военный, которого мы видели летом 1916 года среди царской свиты. Он в штатском, отчего его внешность стала еще более домашней. Широкое полное его лицо с заметными отеками под глазами носит теперь постоянное выражение недоумения и обиды. При виде Егорычева глаза его оживают,
мягкие губы расплываются в улыбке:– Алексей Петрович, дорогой, вот уж не ожидал! Что тут у вас происходит?
Едва взглянув на него, как на досадное препятствие, Егорычев свирепо бросает на ходу:
– Не имею чести знать, пропустите нас!
– Да вы что, не признали меня, полковник? Я же Сазонов, генерал Сазонов…
Но Егорычев чуть не сшибает его плечом в дверях:
– Пропустите, кому говорю!
В скверике на мокрой от дождя скамейке сидят Егорычев и Анастасия. Ей все еще дурно, по запрокинутому вверх лицу стекают то ли слезы, то ли капли дождя. Она без зонтика, видимо, забытого в префектуре, без шляпки, где-то потерявшейся в суете. Пальто на груди и ворот платья расстегнуты, чтобы было легче дышать. Голова запрокинута на спинку садовой скамейки, изредка она бессильно склоняется на плечо Егорычеву, но как только Анастасия это замечает, она демонстративно отстраняется от Егорычева.
Тот в гражданском длиннополом пальто, одет вполне прилично, но скромно и незаметно. В руках он вертит мягкую темную шляпу, которую считает невозможным надеть в присутствии простоволосой Анастасии. Борода и усы, мокрые, блестящие от мелкого дождя, все так же закрывают лицо, но подстрижены, и вид у них уже не такой мужицкий, хотя для Парижа довольно несуразный, тем более рядом с элегантной спутницей.
Некоторое время они сидят молча, пока Анастасия, все еще всхлипывая, старается прийти в себя.
– Зачем вы не сказали мне, зачем скрывали то, что самое главное для меня в этой жизни, зачем выставили меня на посмешище, наконец? – говорит она с таким негодованием, что становится понятно: несмотря на дурноту и слабость после обморока, пощады Егорычеву не будет.
– Анастасия Николаевна, вы были слишком слабы для такого печального известия, вы и сейчас еще…
Анастасия с яростью его обрывает:
– Не смейте заикаться о моем здоровье, когда речь идет об участи моей семьи! – и переводя дыхание, после паузы: – Как это произошло, когда? Говорите же, я имею право знать!
– Мне не известны подробности, Анастасия Николаевна. Знаю только, что это произошло в ту ночь, когда удалось вас увезти. Николай Александрович верил в ваше спасение, и это могло облегчить его сердце в последние минуты. Пусть хоть это послужит вам утешением.
– И мне, мне, потерявшей все на свете, вы смеете говорить об утешении?! О, вы чудовище, бесчувственное чудовище! – и Анастасия, привстав со скамейки, начинает с необыкновенной силой, которую невозможно было предположить в этом хрупком теле, хлестать его по щекам. Становится очевидным, что с ней просто случилась истерика.
Когда силы оставляют Анастасию и она вновь опускается на скамейку, Егорычев как ни в чем не бывало продолжает тихим, мерным голосом:
– Поверьте, Анастасия Николаевна, я бы ни на мгновение не стал обременять вас своим присутствием, если бы не обещание, данное вашему батюшке. Как только я удостоверюсь в вашей полной безопасности, я уйду из вашей жизни навсегда, – спокойно и твердо произносит Егорычев, глядя не на Анастасию, а прямо перед собой.
И она, уже притихнув на скамейке, тоже глядя перед собой, а не на него, обхватив голову руками и немного раскачиваясь, восклицает нараспев со всей силой ненависти: