Анатомия «кремлевского дела»

Многие принимают всё сказанное выше за чистую монету, невзирая на свойственные Марии Сванидзе несколько даже истерические преувеличения и ее пиетет перед Сталиным. Но имеет смысл сопоставить эти строки с тем, что она писала в дневнике по итогам первого московского процесса (“объединенного троцкистско-зиновьевского террористического центра”):

…Аркуса, Шлейфера, Радека и др. людей, которых я знала, с которыми говорила и которым всегда не доверяла, не скрывая этого, но то, что развернулось, превзошло все мои представления о людской подлости. Всё – включая террор, интервенцию, гестапо, воровство госуд[арственных] средств, вредительство и разложение вокруг себя, и всё это без политической программы, а только из карьеризма, из алчности, из желания жить, иметь любовниц, заграничные поездки, широкую жизнь и туманные перспективы захвата власти дворцовым переворотом, без опоры на массы, чтоб разрушить то, что создано революцией идей… Эти моральные уроды заслужили своей участи… Как мы могли всё проворонить, как мы могли так слепо доверять этой шайке подлецов! Непостижимо. Они пустили корни в самые ответственные учреждения, они имели заслоны в самых высоких постах. Шутка сказать, Пятаков да и другие. Я вспоминаю все встречи, все фразы, всё случайное, что наблюдала, сопоставляю, перекрещиваю, тяну нити и прихожу к новым и новым людям, которые еще ходят на свободе, но которые, конечно, замешаны и должны быть выведены на чистую воду. Как же это всё могло жить и отравлять атмосферу своим смрадом больше 10 лет? Непостижимо [2] .

2

Иосиф Сталин в объятиях семьи. Сборник документов. Родина, edition q, Берлин, Чикаго, Токио, Москва, 1993, с. 186–187.

Как видим, Мария Анисимовна полностью доверяла официальной пропаганде, но в той же истерической манере дополняла искусственно созданную реальность рядом “особенностей”, известных ей благодаря положению в советском “истеблишменте”. Почти нет сомнений в том, что и предыдущая дневниковая запись строилась не на фактах, а на картине, созданной официальной пропагандой и приправленной эмоциями, которые подпитывались личной антипатией и всевозможными слухами и сплетнями, в изобилии циркулировавшими среди “истеблишмента” того времени за отсутствием даже в этой среде надежной информации. Мы не знаем, почему Мария Анисимовна столь враждебно относилась к Енукидзе, возможно, были и какие-то личные причины, но так или иначе она явно сгустила краски, бичуя его реальные и мнимые пороки.

Оставил воспоминания о Енукидзе и Лев Давидович Троцкий. Будучи в изгнании в Мексике, он в начале 1938 года написал очерк об Авеле Сафроновиче, в котором дал его достаточно детальный портрет:

Енукидзе был политически второстепенной фигурой, без личных амбиций, с постоянной способностью приспособляться к обстановке… человек доброй души… Оратором он не был, но русским языком владел хорошо и, в случае нужды, мог сказать речь с меньшим акцентом, чем большинство грузин, включая Сталина. Лично Енукидзе производил очень приятное впечатление – мягкостью характера, отсутствием личных претензий, тактичностью. К этому надо прибавить еще крайнюю застенчивость: по малейшему поводу веснушчатое лицо Авеля заливалось горячей краской…

Приведенная выше характеристика относится к дореволюционному периоду. Троцкий считал, что Енукидзе не проявил себя стойким большевиком в “годы реакции” после 1905 года и в период между февралем и октябрем 1917-го. А после Октябрьской революции

те “старые большевики”, которые в период реакции порывали с партией, допускались… на советские посты, но не партийные. К тому же у Енукидзе, как сказано, не было никаких политических претензий. Руководству партии он доверял полностью и с закрытыми глазами. Он был глубоко предан Ленину, с оттенком обожания, и – это необходимо сказать для понимания дальнейшего – сильно привязался ко мне. В тех случаях, когда мы политически расходились с Лениным, Енукидзе глубоко страдал. Таких случаев, к слову сказать, было немало.

Не играя сколько-нибудь значительной политической роли, Енукидзе занял, однако, важное место если не в жизни страны, то в жизни правящих верхов. Дело в том, что в его руках сосредоточено было заведование хозяйством ЦИК: из кремлевского кооператива продукты отпускались не иначе как по запискам Енукидзе.

Рассказывая о том, как Енукидзе занимался устройством быта кремлевской верхушки и лично Сталина, Троцкий отмечал, что Авель Сафронович

относился к земляку не только без “обожания”, но и без симпатии, главным образом, из-за его грубости и капризности.

Уверенными мазками рисует Троцкий и послереволюционный портрет Енукидзе:

Енукидзе жил в том же Кавалерском корпусе, что и мы. Старый холостяк, он занимал небольшую квартирку, в которой в старые времена помещался какой-либо второстепенный чиновник. Мы часто встречались с ним в коридоре. Он ходил грузный, постаревший, с виноватым лицом. С моей женой, со мной, с нашими мальчиками он, в отличие от других “посвященных”, здоровался с двойной приветливостью. Но политически Енукидзе шел по линии наименьшего сопротивления. Он равнялся по Калинину… По своему характеру, главной чертой которого была мягкая приспособляемость, Енукидзе не мог не оказаться в лагере Термидора [то есть Сталина. – В. К.]. Но он не был карьеристом и еще менее – негодяем. Ему было трудно оторваться от старых традиций и еще труднее повернуться против тех людей, которых он привык уважать. В критические моменты Енукидзе не только не проявлял наступательного энтузиазма, но, наоборот, жаловался, ворчал, упирался. Сталин знал об этом слишком хорошо и не раз делал Енукидзе предостережения… – Чего же он (Сталин) еще хочет? – жаловался Енукидзе [Л. П. Серебрякову. – В. К.]. – Я делаю всё, чего от меня потребуют, но ему всё мало. Он хочет еще вдобавок, чтобы я считал его гением [3] .

3

Троцкий Л. Д. Портреты революционеров. М.: Московский рабочий, 1991. С. 146.

Подчеркивая терпимость Енукидзе к оппозиции, Троцкий упоминает в очерке и о том, как Енукидзе в 1925 году выделил самолет, чтобы И. Н. Смирнов и Х. Г. Раковский смогли прилететь к нему в Сухуми для переговоров о примирении Сталина с оппозицией. Однако надежды на мирный договор не сбылись. Далее Троцкий описывает роль Енукидзе в ЦКК в период борьбы с “новой оппозицией” (1928 год), указывая, что Авель Сафронович и тогда склонялся к необходимости хоть какого-то примирения в рядах партии. Этого, как известно, и в тот раз не произошло – напротив, оппозиционеры были исключены из ВКП(б) и отправлены в ссылку. В 1929 году Троцкий и сам был выслан из СССР, и ценность его дальнейшего повествования о Енукидзе сходит почти на нет.

В конце 20-х годов Енукидзе уже страдал от ожирения, а в начале 30-х у него на этой почве начались проблемы с сердцем. Здоровье Авель Сафронович, как и многие другие представители кремлевской элиты, предпочитал поправлять в Германии и Австрии (зачастую в клинике доктора Карла фон Ноордена, фактически ставшего “лейб-медиком” при дворе “красного царя”). Работник аппарата ЦИК СССР Михаил Яковлевич Презент записал в своем (ныне знаменитом) дневнике 23 апреля 1929 года:

Сегодня в 1 ч. 10 м. дня вернулся из Германии Ав[ель] Сафр[онович]. Он совсем поправился и, так как сбавил 18 кило (или фунтов?), то выглядит значительно лучше, чем при своей апоплексической толщине. Он поехал домой, переоделся, переменил европейский вид на рубашку и сапоги и пошел на пленум ЦК, куда попал к последнему голосованию. Пришел, когда подымали руки, и поднял руку. Потом с пленума ЦК пришел в ЦИК и рассказывал нам свои германские впечатления. – Ни за что бы не жил в Европе, где живут и работают для единиц, где нет никакой перспективы. Жить можно только в СССР, – сказал А. С. Но, добавил он, только союз Германии и СССР может спасти и ту и другую сторону.

И видимо, ради того, чтобы приблизить этот союз, Енукидзе прилагал все силы, продолжал набирать лишний вес и ездить в Германию от него избавляться. Сталин писал ему туда летом 1933 года с “партийной прямотой”:

У тебя, оказывается, не склероз сердца (“жаба”), как уверяли московские врачи, а ослабление сердеч[ной] деятельности ввиду обилия жира. Это уже не так опасно: нужно сбросить жир – и будешь здоров [4] .

Но “сбросить жир” если и удалось Авелю Сафроновичу, то уже отнюдь не в Германии.

4

Советское руководство. Переписка. 1928–1941 гг. М.: “Российская политическая энциклопедия” (РОССПЭН), 1999, с. 240.

2

Шестого декабря 1934 года Енукидзе как председатель похоронной комиссии открыл на Красной площади траурный митинг, посвященный памяти Кирова. В кратком выступлении он выразил гнев всего союза трудящихся по поводу “предательского” убийства руководителя ленинградских большевиков. И ни словом не обмолвился о причинах убийства, не помянул и “классовых врагов”.

Это не осталось незамеченным. Близкий к Енукидзе Лев Карахан (в то время полпред СССР в Турции) писал ему из далекой Анкары:

Дорогой Авель, как я волновался, слушая твой голос на Красной площади… твое короткое слово меня больше всего растрогало, оно было просто, по-человечески сказано, без трафаретных слов, и доходило и должно было дойти до каждого, в отличие от всех других… Несмотря даже на глупый выкрик Мануильского, что мы не умеем плакать, а умеем “мстить” [5] .

Если верить отчету “Правды”, Дмитрий Захарович Мануильский (член Президиума Исполкома Коминтерна) сказал: “Но большевики-пролетарии не умеют плакать: они умеют ненавидеть классовых врагов, они умеют претворять свою ненависть в железную волю к новым победам” [6] . О мщении, однако, говорили другие ораторы. Молотов:

5

Советское руководство. Переписка. 1928–1941 гг. М.: “Российская политическая энциклопедия” (РОССПЭН), 1999, с. 301.

6

Правда, № 336, 7 декабря 1934 г., с. 2.