Андрей Боголюбский
Шрифт:
Киев был взят 12 марта, в среду второй недели Великого поста [124] . «И поможе Бог и Святая Богородица и отня и дедня молитва князю Мстиславу Андреевичу с братьею своею, и взята Кыев, егоже не было никогда же», — с видимой гордостью записывал суздальский летописец. «Дедня молитва» — это молитва к Богу давно умершего князя Юрия Долгорукого, деда князя Мстислава Андреевича. В древней Руси считали, что небесное заступничество умерших предков имеет особую силу и Бог прислушивается к ней куда скорее и охотнее, чем к молитвам живущих. (Иногда в этом видят отголоски древнего, ещё языческого по своему происхождению почитания Рода и родичей — но преломлённого в новом — уже христианском — духе {258} .) Но летописец упоминает и об «отней» молитве, то есть о молитве к Богу здравствующего князя Андрея Юрьевича, отца Мстислава. Получается, что и его молитва обладает такой же исключительной силой и Бог также прислушивается к ней с особым вниманием. А вместе с тем получается, что и он, Андрей, — пусть и находящийся в далёком Владимире или Боголюбове — принимал участие в сокрушении ненавистного ему стольного города Руси, незримо присутствуя при его разгроме.
124
В Ипатьевской летописи датой взятия
Случалось и прежде, что Киев бывал захвачен князьями после победоносных сражений у стен города — например, в 1146 году отцом Мстислава Изяславом Мстиславичем или в феврале 1161-го Изяславом Давыдовичем. Но в результате прямого штурма Киевская крепость и в самом деле была завоёвана впервые.
Судьба взятого «на щит» города оказалась поистине трагической. Богатейший город Руси был отдан князьями на разграбление войску на три дня [125] . Так, как будто это был чужой город, захваченный иноплеменниками, чужеземцами, а не русский город, не русская столица, взятая русскими же войсками. Причём грабили всех и всё, не щадя ни церквей, ни монастырей, ни домов простых горожан. Добычей становились даже священные предметы, оклады книг и икон, священнические одежды — особенно если они были расшиты золотом или жемчугом. «…И весь Кыев пограбиша, и церкви, и манастыре за 3 дни, и иконы поимаша, и книгы, и ризы», — записывал суздальский летописец. Киевский же его собрат, автор соответствующей части Ипатьевской летописи, был более конкретен, воссоздавая ужасающую картину происходящего:
125
Так в Лаврентьевской летописи. В Ипатьевской: «грабиша за 2 дни». Автор украинской Густынской летописи согласовывает обе версии: князья грабили Киев «два дни… в третий же день зажгоша его, такожде и все монастыре и церкви огнем пожгоша».
«И грабиша… весь град: Подолье, и Гору (княжескую крепость. — А. К.), и манастыри, и Софью (кафедральный храм Святой Софии. — А. К.), и Десятиньную Богородицю, и не бысть помилования никому же ни откуду же: церквам горящим, крестьяном убиваемом, другым вяжемым (то есть связываемым, уводимым в плен. — А. К.); жены ведоми быша в плен, разлучаеми нужею от мужий своих; младенци рыдаху, зряще материй своих. И взяша именья множьство, и церкви обнажиша иконами, и книгами, и ризами, и колоколы изнесоша… и вся святыни взята бысть». И было это делом рук не половцев, не даже «своих поганых», а таких же христиан, таких же православных русских людей, как и те киевляне и их жёны, которых убивали, насиловали, уводили в полон. Летописец особо отмечает это: «…изнесоша все смолняне, и суждалци, и черниговци, и Олгова дружина». Олег Святославич — единственный из князей, названный по имени в связи с описанием чудовищного разорения города. Наверное, его люди усердствовали больше остальных… Но и «поганым» — торкам, берендеям и половцам, если последних и в самом деле привёл с собой кто-то из князей, — тоже довелось покуражиться на славу. Судя по летописному рассказу, им достались окрестности Киева. Едва не был сожжён Печерский монастырь — колыбель русской святости, самая прославленная из всех русских обителей: «…Зажжен бысть и манастырь Печерьскый Святыя Богородица от поганых, но Бог молитвами Святыя Богородица съблюде и о[т] таковьы нужа». И далее: «И бысть в Киеве на всих человецех стенание, и туга, и скорбь неутешимая, и слезы непрестаньныя. Си же вся сдеяшася грех ради наших».
Едва ли можно думать, что Андрей, посылая сына в поход на Киев, наказывал ему непременно разорить и разграбить город, предать огню церкви и монастыри; что все те ужасы, которые описывают источники, были заранее согласованы с суздальским князем и санкционированы им. Такого, наверное, быть не могло. Скорее, мы имеем дело с ожесточением, которое охватило большинство тогдашних русских князей и которое стало следствием десятилетий постоянных кровавых междоусобиц. Да и суздальцы злодействовали в Киеве ничуть не больше, чем смоленские или черниговские ратники или вой из Дорогобужа или Вручего (даже в летописном рассказе они значатся на втором месте — после смолян). Но Андрей организовал этот поход, поставил во главе собственного сына. А потому всё, что творилось тогда в Киеве, прикрывалось его именем. И это страшное событие, напоминающее в изложении летописца ужасы будущего Батыева погрома Киева и других русских городов, навсегда чёрным пятном легло на репутацию суздальского князя. Строитель церквей и основатель монастырей, милостинник и нищелюбец, он предстаёт здесь человеком, по воле которого совершаются ужасные злодеяния, оскверняются храмы и разоряются святыни — пускай и не родные, суздальские и владимирские, а киевские, но всё равно русские, православные святыни — те самые, которым поклонялся сам Андрей Юрьевич, когда пребывал в Киеве в прежние годы.
Достойно отдельного разговора то, как было описано и объяснено взятие Киева в Суздальской летописи. Рассказав о жестоком разгроме города — но как о деле чуть ли не богоугодном и благочестивом («…Поможе Бог и Святая Богородица… князю Мстиславу Андреевичу с братьею своею…»), летописец разъяснил, чем, по его мнению, вызвано это несчастье. Оказывается, во всём были виноваты… сами киевляне, и особенно — митрополит-грек Константин, которого так не любил князь Андрей: «Се же здеяся за грехы их (киевлян. — А. К.), паче же за митрополичю неправду: в то бо время запретил бе (митрополит. — А. К.) Поликарпа игумена Печерьского про Господьскые праздникы, не веля ему ести мяса ни молока в среды и в пяткы в Господьскые праздьникы». Заодно припомнили «неправду» другого грека — черниговского епископа Антония, который во всём помогал митрополиту и «многажды браняшеть ести мяс» черниговского князя Святослава Всеволодовича, так что тот выгнал его из города. Антоний оказался в Киеве и потому тоже был объявлен виновником произошедшего. «Да внимаемы мы собе, кождо нас и не противится Божью закону» — этой сентенцией летописец заканчивает повествование о «киевском взятии». Такова, надо полагать, была официальная версия. Она, несомненно, устраивала князя Андрея Боголюбского, ибо служила оправданием за все злодеяния, совершённые его войском. Киевляне были наказаны не суздальцами, не ратью одиннадцати князей — но Божьей карой, обрушивающейся на всякого, кто противится «Божью закону»…
Но самое удивительное произошло уже после завершения похода. Андрей отказался занять освободившийся
киевский престол, хотя тот и был в полном смысле слова его «отчиной» и «дединой». О его переезде в Киев не могло идти и речи. Всё было решено заранее, ещё в Суздале, и согласовано с другими князьями. Выполняя волю Андрея, его сын Мстислав возвёл на престол своего дядю, младшего Андреева брата Глеба. Остальные князья вынуждены были согласиться с этим. От случившейся перемены в Киеве они ничего не выгадывали, ибо Глеб и не думал расставаться с «отчим» для него Переяславлем, главным оплотом Юрьевичей в Южной Руси. Несомненно также с позволения Андрея, Глеб посадил на княжение в Переяславле своего двенадцатилетнего сына Владимира. Младший брат Глеба Михалко, примирившийся с Андреем, вероятно тогда же, получил от него Торческ — главный город в области расселения «чёрных клобуков», которым Юрьевичи владели и прежде, в годы киевского княжения их отца.О том, как было воспринято вокняжение Глеба на Руси и за её пределами, свидетельствуют слова половецких послов, обращенные спустя совсем немного времени к новому киевскому князю: «Бог посадил тя и князь Андрей на отчине своей и на дедине в Киеве»{259}. Как видим, иллюзий на сей счёт ни у кого не было. Но нельзя не заметить, что в словах половецких послов, записанных русским летописцем, деяния Андрея — так уж получается! — чуть ли не приравнены к Божеским!
В том же марте Мстислав Андреевич вернулся обратно к отцу, — «с великою честью и славою», как пишет суздальский летописец. Эти слова приведены и в Ипатьевской (Киевской) летописи. Однако в одном из её поздних списков, так называемом Ермолаевском, они заменены другими: князь Мстислав Андреевич «поиде в Суждаль к отцю Андрееви со проклятием»{260}. Скорее всего, перед нами правка позднейшего книжника XVII века, его реакция на то, что было прочитано и переписано им в предшествующем летописном тексте. Но его слова верно отражают настроения, царившие в разгромленном и обесчещенном городе. Иначе чем с проклятием суздальское войско, равно как и войска других князей, киевляне провожать не могли. Спустя немного времени воины из Дорогобужа, участники недавнего разгрома, откажутся заезжать в Киев, ожидая от жителей неминуемой расправы. «Сам ведаешь, — обратятся они к князю Давыду Ростиславичу, также участнику недавних событий, — что есмы издеяли кияном. А не можем ехати, избьют ны (нас. — А. К.)!»{261} И эти слова, надо полагать, точно отражали отношение к ним киевлян.
Так был совершён переворот во всей истории домонгольской Руси. Прежде Киев был столицей, старшим городом Русской земли, и киевский великий князь — уже в силу того, что занимал «златой» киевский стол, — считался старейшим, первым среди остальных русских князей. Отныне этому был положен конец. «Старейшинство» было навсегда — окончательно и бесповоротно — оторвано от киевского престола, ибо новый киевский князь был заведомо младше Андрея и лишь по его воле посажен на киевский стол. Старейшим, первым среди прочих оказывался не киевский, но владимирский князь, избравший для себя заведомо «младший» город. Таким жестоким способом утверждал Андрей Боголюбский старейшинство своего Владимира над Киевом, «матерью городам русским».
Очень хорошо выразил это историк Василий Осипович Ключевский в начале прошлого века. «Андрей впервые отделил старшинство от места, — писал он: — заставив признать себя великим князем всей Русской земли, он не покинул своей Суздальской волости и не поехал в Киев сесть на стол отца и деда. Известное словцо Изяслава о голове, идущей к месту [126] , получило неожиданное применение: наперекор обычному стремлению младших голов к старшим местам теперь старшая голова добровольно остаётся на младшем месте. Таким образом княжеское старшинство, оторвавшись от места, получило личное значение…» И здесь же о том, как сказалось это на судьбах собственной волости Андрея, Северо-Восточной Руси: «…Вместе с этим изменилось и положение Суздальской области среди других областей Русской земли, и её князь стал в небывалое к ней отношение. До сих пор князь, который достигал старшинства и садился на киевском столе, обыкновенно покидал свою прежнюю волость, передавая ее по очереди другому владельцу (пусть даже и своему малолетнему сыну. — А. К.). Каждая княжеская волость была временным, очередным владением известного князя, оставаясь родовым, не личным достоянием. Андрей, став великим князем, не покинул своей Суздальской области, которая вследствие того утратила родовое значение, получив характер личного неотъемлемого достояния одного князя, и таким образом вышла из круга русских областей, владеемых по очереди старшинства» {262} .
126
Имеются в виду слова Изяслава Мстиславича, сказанные им в бытность киевским князем: «Не идёт место к голове, но голова к месту».
Этот решительный разрыв князя Андрея Юрьевича с традицией был замечен и книжниками XV–XVI веков. В деяниях князя они разглядели начало нового этапа русской истории — того самого, к которому причисляли и собственное время. Правда, непосредственной вехой, с которой начинался новый отсчёт русской истории, ими признавались разные события, и не обязательно разгром Киева. «И отселе наста княжение Суздальское, князем Андреем Юрьевичем, а стол великое княжение — град Володимерь», — писал под 1169 годом автор так называемой Софийской Первой летописи, даже не упоминая о походе на Киев Андреевой рати, но, очевидно, подразумевая его{263}. А автор Воскресенской летописи поместил почти те же слова под 1157 годом, сообщая ещё только о вокняжении Андрея в Суздальской земле двенадцатью годами раньше{264}. «Начало владимирьскаго самодръжьства» — так озаглавил одну из глав шестой «степени» автор Степенной книги царского родословия, московский книжник XVI века. И у него также речь шла о появлении Андрея на Владимирской земле: «И уже тогда киевьстии велиции князи подручни бяху владимирьским самодръжцем. В граде бо Владимире тогда начальство утвержашеся пришестием чюдотворнаго образа Богоматери, с ним же прииде из Вышеграда великий князь Андрей Георгиевичь и дръжавьствова»{265}. А ещё один русский книжник, автор Летописца, сохранившегося в рукописи XVII века из Синодального собрания (ГИМ. Син. № 964), посчитал ключевой «развилкой» русской истории смерть Ростислава Киевского (правда, неточно датируя её 6673/1165 годом): «В то же лето начало быти столом в Володимери Залесском, князь Андрей Юрьевич Боголюбский всеа Руси»{266}. В поздней же Густынской летописи точкой разрыва избрано именно разорение и опустошение Киева, но акценты смещены, и упор сделан не на русскую, но на последующую украинскую историю: «И отселе въпаде (упало. — А. К.) княжение Киевское, а Володимерское в Москве возънесеся. Оттоли бо московские князи над киевскими начата владети, донели же литовские князи взяли во свою власть, о нем же будет нижей»{267}. Но это, конечно, взгляд совсем из другой эпохи, исполненной жестокой борьбы за православную Украину между Московским государством и Литвой.