Андрей Боголюбский

Казалось, удачный поход должен был ещё больше укрепить авторитет киевского князя. Но вышло по-другому. Ещё во время похода, сразу же после победы над половцами, между князьями возник не то чтобы конфликт, но некое недоразумение. Князья обиделись на Мстислава Изяславича за то, что тот ночью, утаившись от них, пустил в набег на половцев своих «седельников» и «кощеев» — младших воинов, скорее всего из числа «чёрных клобуков». Естественно, что из этого набега они привезли князю немало добра. Вроде бы добычи хватило на всех, и с избытком. Но то, что Мстиславу досталось больше остальных, князьям пришлось не по нраву. «И сердце их не бе право с ним», — замечает по этому поводу летописец.

Дальше — больше. По возвращении из похода Мстислав вновь созвал князей — для защиты торговых караванов, плывших по Днепру. Князья опять собрались у Канева; здесь были и брат Мстислава Ярослав, и Владимир Андреевич, и Рюрик с Давыдом Ростиславичи, и другие. Глеб Переяславский пригласил Мстислава на обед, «и многы дары дав ему, отпусти и с любовью». Но мир и любовь между князьями были лишь видимостью. «Искони же вселукавый дьявол не хотяи добра всякому хрестьяну и любви межи братьею», — замечает летописец, начиная рассказ о ссоре братьев между собой. Бывший боярин князя Изяслава Мстиславича Пётр Бориславич (его, кстати говоря, считают одним из авторов Киевской летописи предшествующего времени) со своим братом Нестором оговорил Мстислава перед князем Давыдом Ростиславичем: как замечает летописец (естественно, уже другой, не Пётр), они озлобились на Мстислава за то, что тот выгнал их, старых бояр своего отца. Но было за что: холопы Бориславичей — чуть ли не с ведома хозяев — украли княжеских коней и наложили на них свои «пятна» (клейма). Желая отомстить Мстиславу, братья сказали, будто он намерен схватить Ростиславичей за какую-то их мнимую вину. Но то была ложь: Мстислав «ни мысли таковой не имеяше в сердци своём, но истиньною любовью обуемся с братьею хожаше». Давыд, однако, поверил клеветникам. Он поведал обо всём сказанном брату Рюрику. Тот было засомневался, но Давыд сумел убедить его.

— Как будет звать нас Мстислав на обед, — растолковывал Давыд брату, — так, значит, хочет схватить нас.

И действительно, Мстислав пригласил «братаничев» на обед. Рюрик и Давыд отказались ехать к нему, потребовав, чтобы Мстислав целовал к ним крест, что не хочет причинить им вред. Требование немыслимое! Мстислав не знал за собой никакой вины, а потому «ужасеся мыслью», то есть воспринял слова братьев как обиду или даже оскорбление: он серьёзно относился к клятве на кресте и не понимал, по какой причине должен заново целовать крест братьям и почему его прежнее целование поставлено ими под сомнение. Дружина поддержала его: все были уверены, что князь не мог замыслить «лиха» против родни и что его оговорили какие-то негодные люди. По совету дружины Мстислав предложил братьям следующее: он целует им крест, что не замыслил на них «лиха», а братья выдают ему того, кто его оклеветал. Но Давыд отказался называть и тем более выдавать Бориславичей: и в самом деле, если он выдаст их, то кто в следующий раз захочет доверить ему какую-нибудь тайну?

Скрепя сердце Мстислав согласился целовать крест братьям. Ростиславичи тоже целовали крест — что не имеют зла на киевского князя. Но делали они это неискренне: «обаче сердце их не бе право с ним», — вновь замечает летописец.

Происки киевских вельмож, бывших бояр отца Мстислава, свидетельствуют о том, что по крайней мере часть киевлян была недовольна своим князем. Положение Мстислава Изяславича в Киеве осложнялось и внутрицерковным конфликтом, о котором мы уже говорили в предыдущей части книги. Прибывший в Киев летом 1167 года митрополит Константин II «запретил», то есть подверг церковному наказанию, печерского игумена Поликарпа — человека очень влиятельного в Киеве. Вновь начались споры относительно соблюдения поста в «Господские праздники», особенно обострившиеся зимой 1168/69 года, когда Рождество пришлось на среду. Князю надо было принимать чью-то сторону. В Киеве сочувствовали игумену, но Мстислав, наверное, не хотел ссориться с митрополитом [116] .

116

В Никоновской летописи говорится не просто о «запрещении», но о «заточении» игумена Поликарпа. В этом митрополиту Константину помогали черниговский епископ Антоний и некий переяславский епископ, который в одном из поздних списков летописи, так называемом Лаптевском, поименован Феодором, а в «Истории…» В.Н. Татищева — Антонием. У В.Н. Татищева этот сюжет получил дальнейшее развитие. Здесь сообщается о том, что князь Мстислав Изяславич будто бы созвал в Киеве церковный собор, на который явились епископы, игумены, попы и «чернцы умные», «и снидеся их до полутораста». От Андрея на собор явился «Федорец, игумен из Суздаля», — то есть будущий церковный раскольник «лжевладыка» Феодор, который затем отправился из Киева в Константинополь. На соборе начались споры, «и бысть прение в них многое»: одни стояли за игумена Поликарпа, другие — за митрополита; большинство же отговаривалось незнанием. Андрей будто бы писал к Мстиславу, «да ссадит митрополита и велит ина епископом избрати». (В одном из списков «Истории…» Татищев позднее дописал, что Андрей в письме представлял Мстиславу, какой «от власти патриархов в Руси великий вред и напрасные убытки».) Но Мстислав, зная о неприязни к себе князей, опасался озлобить еще и епископов. Когда же большинство участников собора разошлись, митрополит «с Антониями» осудил Поликарпа на заточение [ПСРЛ. Т. 9. С. 236; Татищев. Т. 4. С. 273–274; Т. 3. С. 87–89]. Очень похоже на то, что и здесь мы имеем дело с домыслами историописателя XVIII века.

В том же 1168 году в игру попытался вступить и двоюродный дядя Мстислава князь Владимир Андреевич. Политик слабый и во всём зависевший от других князей, он тем не менее претендовал на большее, чем владел. Почувствовав, что ситуация благоволит ему, Андреевич потребовал от Мстислава каких-то новых волостей. Мстислав ответил решительным отказом: он уже предоставил дяде волость, и тот совсем недавно целовал ему крест. Несолоно хлебавши Владимир Андреевич отправился обратно в свой Дорогобуж, но отправился, «разгневавшись». Это был ещё один плохой знак для Мстислава.

А в апреле Мстислав послал своего сына в Новгород. Мы уже говорили, что это был открытый вызов Ростиславичам. «И болши вражда бысть на Мьстислава от братье», — свидетельствует летописец. Собственно, новгородская политика Мстислава Изяславича и стала причиной того, что его двоюродные братья оказались во враждебном ему лагере. Летом того же года новгородцы с псковичами ходили к Полоцку и пожгли полоцкую волость за 30 вёрст до города. А зимой 1168/69 года князь Роман с новгородским полком совершил стремительный рейд к Торопцу, захватив множество пленных. Отцу пришлось отправлять сыну подкрепления — притом что он и сам не располагал достаточными силами в Киеве. И этим тоже не замедлили воспользоваться враждебные ему князья.

Нет сомнений, что Андрей Боголюбский внимательно следил за всем, что происходило на юге. Каждый промах Мстислава, каждую его размолвку с князьями или боярами он использовал в своих целях, тут же вступая в переговоры с недовольными. «В то же время бысть Андрей Гюргевичь в Суждали княжа, — сообщает киевский летописец, — и ть бе не имея любьви к Мьстиславу». Так против киевского князя сложилась сильная коалиция: «…и начаша ся снашивати речьми (ссылаться, вести переговоры. — А. К.) братья вси на Мьстислава, и тако утвердившеся крестом братья». Андрей сумел привлечь к союзу самых разных князей. Помимо Ростиславичей, ему целовал крест и обиженный Владимир Андреевич. Примкнули к союзу против Мстислава и черниговские князья. Заметим, что они не явились к Каневу, хотя участвовали в походе Мстислава в Степь. Очень похоже на то, что именно князья «Ольгова племени» сильнее других были раздосадованы чрезмерным обогащением киевского князя после ночной атаки его «седельников» и «кощеев» на половцев. И если прежде Олег Святославич был, по выражению летописца, «в Мстиславли воли», то теперь он перешёл на сторону его противника Андрея. Сделать это новгород-северскому князю было тем проще, что его отец Святослав Ольгович прежде считался верным союзником Юрия Долгорукого.

Год 1168-й отмечен был разными природными катаклизмами, которые во все времена воспринимались как грозные предзнаменования грядущих несчастий. «Быша знамениа страшна на небеси, и в солнце, и в луне, и в звёздах, — сообщал позднейший московский книжник. — Того же лета потрясеся земля; того же лета быша Громове велицы зело и страшни, и множество человек избиша». Но всё действительно самое страшное ожидало людей впереди. Бояться им надо было не столько природных явлений, сколько агрессии других людей. «…И бысть смущение в земли много… и сице ко вражде вражда сотворися и нестроениа много» — так витиевато описывал обстановку в Южной Руси накануне новой большой войны тот же книжник. И чуть ниже более конкретно: «Того же лета начаша рать совокупляти на великаго князя Киевскаго Мстислава Изяславичя князь великий Андрей, Юрьев сын Долгорукаго… соединяся со многими князи в един совет и в едино мыслие…»^{253}

Разгром Киева

Пересылки между князьями заняли большую часть 1168 года. Собственно же военные действия, как это обычно бывало, пришлись на конец зимы и самое начало весны следующего, 1169 года. Зима давала возможность двигаться к Киеву прямым путём, не теряя времени на переправу через многочисленные реки и речки.

«Toe же зимы посла князь Андрей и[з] Суждаля сына своего Мстислава на киевскаго князя Мстислава с ростовци, и володимерци, и суждалци…» — с этих слов в большинстве летописей начинается рассказ о походе, организованном князем Андреем Юрьевичем на Киев ^{254} . [117] В Ипатьевской летописи рассказ этот распределён между двумя летописными статьями — поскольку поход начался в феврале, то есть в конце 6676 года от Сотворения мира (по мартовскому стилю), а закончился уже в марте, то есть в начале следующего, 6677-го.

117

В Новгородской Первой летописи рассказ о походе на Киев помещён после известия о том, что «тому же лету исходящю, на весну», князь Роман Мстиславич с новгородцами разорил Торопец (НПЛ. С.. 33, 220–221).

Да, Андрей не выступил в поход сам. Собранные им силы давали ему уверенность в том, что Киев будет взят и без него. Неучастие в столь важном военном предприятии не стало для него чем-то исключительным; напротив, превратилось в норму, образ правления. После похода на болгар 1164 года Андрей вообще ни разу не принимал участия в военных действиях, не возглавил лично ни одного военного похода; больше того, ни разу не покидал пределы своего княжества! Притом он по-прежнему «не в туне» носил свой меч и мог при случае пустить его в дело. Князь уверенно держался в седле и совершал неблизкие поездки по своему княжеству, был вынослив и весьма «силен», по выражению летописца. И тем не менее раз за разом отказывался от того, чтобы возглавить собранное им же войско. Может быть, не желая самому проливать чужую кровь? Или считая это теперь ниже своего достоинства?

Последнее кажется более вероятным. Андрей во многом опередил своё время. Так же, к слову сказать, действовал и его младший современник, могущественный галицкий князь Ярослав Владимирович Осмомысл, который, в отличие от отца, Владимирка Галицкого, редко водил полки в бой, предпочитая доверять это своим воеводам. Также будут действовать и московские самодержцы уже в иную эпоху русской истории.

Основу собранного Андреем войска составляли ростовские, суздальские и владимирские полки. К ним присоединились также муромские и рязанские [118] , которыми Андрей мог распоряжаться как своими собственными, даже не привлекая к участию в походе муромских и рязанских князей. По дороге к северорусским полкам должны были присоединиться дружины из других земель. Всего в войско, собранное Андреем, вошли рати одиннадцати князей. Летописец перечисляет их поимённо.

118

Об этом свидетельствует Новгородская Первая летопись. Некоторые поздние летописи в числе участников похода называют ещё и белозерцев; «…и вся земля та поиде на нь», — читаем, например, в Ермолинской летописи (ПСРЛ. Т. 23. С. 47; см. также: ПСРЛ. Т. 15. [Вып. 2.] Стб. 240 (Тверская); ПСРЛ. Т. 20. С. 124 (Львовская); и др.).