Английский с Эдгаром По. Падение дома Ашеров / Edgar Allan Poe. The Fall of the House of Usher

A cadaverousness of complexion; an eye large, liquid, and luminous beyond comparison; lips somewhat thin and very pallid, but of a surpassingly beautiful curve; a nose of a delicate Hebrew model, but with a breadth of nostril unusual in similar formations; a finely moulded chin, speaking, in its want of prominence, of a want of moral energy; hair of a more than web-like softness and tenuity; these features, with an inordinate expansion above the regions of the temple, made up altogether a countenance not easily to be forgotten.

And now in the mere exaggeration of the prevailing character of these features (а теперь, в простом преувеличении преобладающего характера этих черт), and of the expression they were wont to convey (и выражения, которое они привыкли выражать), lay so much of change that I doubted to whom I spoke (лежало = заключалось так много перемены, что я сомневался, с кем я говорю). The now ghastly pallor of the skin (теперь = нынешняя призрачная бледность кожи), and the now miraculous lustre of the eye, above all things startled and even awed me (и нынешний таинственный блеск глаза = глаз, более всего: «надо всеми вещами» пугал /меня/ и даже наводил на меня ужас). The silken hair, too, had been suffered to grow all unheeded (шелковистым волосам также было позволено расти совершенно без препятствий: «оставленными без внимания»; to heed – учитывать, обращать внимание), and as, in its wild gossamer texture, it floated rather than fell about the face (и так как со своей естественной газовой текстурой они скорее текли, чем ниспадали вокруг лица; wild – дикий), I could not, even with effort, connect its Arabesque expression with any idea of simple humanity (я не мог даже с усилием = даже усилием воли связать их /схожую с/ арабесками выразительность с каким-либо представлением о простой человечности).

And now in the mere exaggeration of the prevailing character of these features, and of the expression they were wont to convey, lay so much of change that I doubted to whom I spoke. The now ghastly pallor of the skin, and the now miraculous lustre of the eye, above all things startled and even awed me. The silken hair, too, had been suffered to grow all unheeded, and as, in its wild gossamer texture, it floated rather than fell about the face, I could not, even with effort, connect its Arabesque expression with any idea of simple humanity.

In the manner of my friend I was at once struck with an incoherence – an inconsistency (в манере моего друга я был сразу поражен непоследовательностью, неустойчивостью; to strike – ударять; поражать); and I soon found this to arise (и я вскоре обнаружил, что это происходит: «обнаружил это происходить»; to find – находить, обнаруживать; to arise – вставать, подниматься, происходить) from a series of feeble and futile struggles to overcome an habitual trepidancy (от серии слабых и тщетных попыток справиться с привычным тиком: «дрожанием»; struggle – борьба) – an excessive nervous agitation (повышенным нервным возбуждением). For something of this nature I had indeed been prepared (к чему-то в этом роде я был на самом деле приготовлен), no less by his letter, than by reminiscences of certain boyish traits (не меньше = не в меньшей степени его письмом, чем воспоминаниями о некоторых мальчишеских чертах), and by conclusions deduced from his peculiar physical conformation and temperament (и заключениями, выведенными из его особой физической конституции и темперамента).

In the manner of my friend I was at once struck with an incoherence – an inconsistency; and I soon found this to arise from a series of feeble and futile struggles to overcome an habitual trepidancy – an excessive nervous agitation. For something of this nature I had indeed been prepared, no less by his letter, than by reminiscences of certain boyish traits, and by conclusions deduced from his peculiar physical conformation and temperament.

His action was alternately vivacious and sullen (его действия были поочередно оживленными и угрюмыми). His voice varied rapidly from a tremulous indecision (его голос быстро переходил от дрожащей нерешительности; to vary – варьироваться) (when the animal spirits seemed utterly in abeyance) (когда животный дух казался совершенно свободным: «в состоянии без хозяина») to that species of energetic concision (к той разновидности энергической краткости) – that abrupt, weighty, unhurried, and hollow-sounding enunciation (тому резкому, вескому, неспешному и глухо звучащему произношению) – that leaden, self-balanced and perfectly modulated guttural utterance (той свинцовой = медлительной, уравновешенной и в совершенстве модулированной гортанной речи), which may be observed in the lost drunkard (которое может наблюдаться: «быть наблюдаемым» в пропащем пьянчуге), or the irreclaimable eater of opium (или неисправимом опиомане; eater – едок), during the periods of his most intense excitement (в периоды его наиболее интенсивного возбуждения).

His action was alternately vivacious and sullen. His voice varied rapidly from a tremulous indecision (when the animal spirits seemed utterly in abeyance) to that species of energetic concision – that abrupt, weighty, unhurried, and hollow-sounding enunciation – that leaden, self-balanced and perfectly modulated guttural utterance, which may be observed in the lost drunkard, or the irreclaimable eater of opium, during the periods of his most intense excitement.

It was thus that he spoke of the object of my visit (это было так, что = именно так он говорил о цели моего приезда), of his earnest desire to see me (о своем серьезном желании увидеться со мной), and of the solace he expected me to afford him (и об утешении, которое, как он ожидал, я ему принесу: «утешение, /которое/ он ожидал меня предоставить ему»). He entered, at some length, into what he conceived to be the nature of his malady (он вошел, с некоторой длиной = углубился довольно многословно в /тему/ того, что он считал природой своего недуга). It was, he said, a constitutional and a family evil (он был, сказал он, органическим и семейным бичом: «злом»), and one for which he despaired to find a remedy (бичом, от которого он отчаялся найти лекарство) – a mere nervous affection, he immediately added (простое нервное расстройство, немедленно добавил он), which would undoubtedly soon pass off (которое несомненно скоро пройдет).

It was thus that he spoke of the object of my visit, of his earnest desire to see me, and of the solace he expected me to afford him. He entered, at some length, into what he conceived to be the nature of his malady. It was, he said, a constitutional and a family evil, and one for which he despaired to find a remedy – a mere nervous affection, he immediately added, which would undoubtedly soon pass off.

It displayed itself in a host of unnatural sensations (оно проявляло себя в целом множестве неестественных ощущений). Some of these, as he detailed them, interested and bewildered me (некоторые из них, когда он описал их в подробностях: «детализировал», заинтересовали и смутили меня); although, perhaps, the terms, and the general manner of the narration had their weight (хотя, возможно, /сами/ слова и общая манера изложения имели свой вес = воздействие).

It displayed itself in a host of unnatural sensations. Some of these, as he detailed them, interested and bewildered me; although, perhaps, the terms, and the general manner of the narration had their weight.

He suffered much from a morbid acuteness of the senses (он много = сильно страдал от болезненной остроты чувств); the most insipid food was alone endurable (одна только самая пресная еда была переносима; alone – один, одинокий); he could wear only garments of certain texture (он мог носить лишь одежду определенной текстуры); the odours of all flowers were oppressive (запахи всех цветов были угнетающими); his eyes were tortured by even a faint light (его глаза испытывали муку даже от слабого света: «были мучимы»); and there were but peculiar sounds, and these from stringed instruments (и были лишь /некоторые/ особенные звуки, а именно звуки струнных инструментов; but – но; лишь, только; these – эти), which did not inspire him with horror (которые не внушали ему ужас; to inspire – вдохновлять).

He suffered much from a morbid acuteness of the senses; the most insipid food was alone endurable; he could wear only garments of certain texture; the odours of all flowers were oppressive; his eyes were tortured by even a faint light; and there were but peculiar sounds, and these from stringed instruments, which did not inspire him with horror.

To an anomalous species of terror I found him a bounden slave (я нашел его закованным рабом ненормальной разновидности ужаса; slave – раб; to find – найти). “I shall perish,” said he, “I must perish in this deplorable folly (я погибну, сказал он, я должен погибнуть в этом прискорбном безумии). Thus, thus, and not otherwise, shall I be lost (так, так и не иначе погибну я; lost – потерянный; погибший от to lose – терять). I dread the events of the future (я страшусь событий будущего), not in themselves, but in their results (не самих по себе, но их следствий). I shudder at the thought of any, even the most trivial, incident (я содрогаюсь при мысли о любом, даже самом тривиальном случае), which may operate upon this intolerable agitation of soul (который может подействовать на это невыносимое возбуждение души).