Аннелиз

Анна слегка фыркает:

— Всего одна затяжка, мам. — И хмурится сквозь пряди волос, которые наматывает на пальцы.

— Затяжка от сигареты незнакомого мальчика? — мать почти кричит. — Ты хотя бы подумала о том, чем можно от него заразиться?

— Ой, заразиться, — повторяет Анна, будто подчеркивая: слово-то какое смешное!

— Не говоря уже о том, — продолжает мать, — что это вопиюще необдуманный поступок — водиться с незнакомыми уличными мальчиками.

— Я не водилась.

— С незнакомыми. Мальчиками. С улицы.

— Ага, так вот что тебя беспокоит? А вовсе не зараза.

— Ты рисковала своей репутацией!

— Своей — или твоей, мама? Ты печешься не обо мне. Не совсем обо мне. Тебе не хочется, чтобы госпожа Липшиц, которой всюду надо сунуть свой нос, рассказывала всем, что младшенькая госпожи Франк совсем от рук отбилась.

— Ты не понимаешь, Анна. Ты все еще такая юная.

— Я понимаю достаточно, мама, чтобы знать: времена меняются, мамочка. — Она подалась вперед, чтобы казаться убедительнее. — Девочки моего возраста просто-напросто не принимают старых правил, которым подчинялись наши матери. Мы хотим принимать решения сами.

— В том числе — решение вести себя как потаскушка?

Анна отшатывается, точно от оплеухи. Чувствует, как глаза наполняются слезами. Схватив сумку с книгами, выскакивает из комнаты. Слыша, как мать позади нее кричит:

— Анна! Анна, прошу тебя! Это было стишком грубо! Прости, я погорячилась. Вернись.

Это последние слова, которые стышит Анна перед тем, как захлопнуть за собой двери.

Время отправляться спать. На Анне — голубая шелковая пижама. Увидев в журнале фото Хеди Ламарр в пижаме, она упросила купить ей такую же — но теперь ее ноги слишком длинны для этой пижамы. Мать все жалуется: когда же она перестанет расти?

В свете лампы обои в спальне приобрели теплый бледно-медовый цвет. Везти из Франкфурта кровати оказалось очень тяжело и накладно, а в Амстердаме, наводненном беженцами из рейха, купить новую оказалось трудно и дорого; так что настоящих кроватей у Анны и Марго не было. Анна спит на кушетке с обитой тканью спинкой, а Марго — на кровати, складывающейся в стену! Тем не менее Анна любит спальню, в ней уютно. Ее медали за плавание, школьные рисунки и открытки с изображением королевской семьи и кинозвезд, прикрепленные к стенам, создают атмосферу ее собственной комнаты. Мамин секретер красного дерева, на котором они делают домашнее задание, стоит в углу, точно дружелюбный страж. Какое-то время она смотрит на темные ветви, шелестящие в облачной ночи.

Марго все еще занята омовением в ванной, Анна же быстренько покончила с водными процедурами и намотала волосы на бигуди, надеясь заполучить кудрявую челку. Теперь же, лежа в постели, она ощутила, как в груди поселяется тяжкая тишина. И почти не поднимает глаз, когда в дверь стучится Пим.

— Ты пришел послушать мои молитвы? — догадывается она.

— Да, но не сразу, — отвечает отец. — Сперва нам надо поговорить.

Анна глухо стонет и без выражения пялится в потолок.

— Ладно, — вздыхает она.

— Твоя мать очень расстроена, — тихо говорит Пим.

— Еще бы, — лицемерно говорит она.

— Очень огорчена, — говорит Пим.

— А ты знаешь, как она меня назвала? Каким словом?

— Знаю. И ей очень жаль.

— Так это она тебя прислала, чтобы ты мне это сказал?

— Ну, если по правде, Анна, ей слишком стыдно, чтобы прийти самой.

— Марго бы она никогда так не назвала. Никогда!

— Отношение матери к Марго тут ни при чем. Мама совершила ошибку. Ужасную ошибку. Оскорбила твои чувства и очень, очень сожалеет об этом.

Анна молчит.

— Но правда и то, Аннели, что ты как никто умеешь рассердить мать на ровном месте.

На глаза наворачиваются слезы:

— То есть снова я виновата?

— Я лишь имею в виду, что для ссоры нужны двое. Мама вышла из себя и сказала то, чего не хотела. Но еще — она тебя бережет. Пытается показать, что бывают поступки, о которых ты в силу возраста…

— Ах да, конечно, я же так мала!

— В силу возраста, — повторяет отец, — ты можешь не знать каких-то вещей.

— Зря ты так думаешь, Пим. Я, может, и ребенок, Пим, но теперь дети многое понимают.

— Тогда бы ты понимала, что сделала не так.

— Это была всего одна затяжка, Пим! — Она хмурится, опершись на локоть, и сердито смотрит отцу в лицо. — Всего одна затяжка от сигареты того мальчишки. И все! Мне даже не понравилось! Тем не менее ей этого оказалось достаточно, чтобы назвать собственную дочь потаскушкой!

Пим делает вдох и медленно выдыхает:

— Ты должна понимать: у твоей матери очень издерганы нервы. Не забывай, сколько ей пришлось оставить, когда мы приехали в Голландию. Во Франкфурте у нее была другая жизнь. Красивый дом. Красивые вещи.

— Я все знаю, Пим. Сто раз слышала. Про большой дом, про горничную и прочее. Но позволь обратить внимание на то, что и у тебя в Германии была прекрасная жизнь. Тем не менее ты-то не ненавидишь меня.

— Твоя мать вовсе не такая, — твердо возражает Пим. — Она любит тебя. Любит вас с Марго больше всего на свете.

Откидываясь на подушки и утирая слезы рукавом пижамы:

— Марго — может быть.

— Аннеке, — обреченно вздыхает Пим, качая головой. — Ты бываешь к ней так несправедлива! Как и она к тебе, и я это знаю, — соглашается он. — Но она сожалеет. По-настоящему! А если человек искренне раскаивается, честнее всего будет его простить.

Анна хмурится.

— Ладно, — тоненько соглашается она. — Ладно. Я прощу ее ради тебя. Притворюсь, что ничего не было. Но ты неправ в одном: мама никогда меня не любила. Во всяком случае, так, как ты. Только ты меня любишь.

Она поднимается и обнимает его за шею, прижавшись щекой к груди, чтобы слышать, как бьется его сердце.

— Мама любит тебя, — настаивает он, легонько похлопывая ее по спине. — Мы оба тебя любим, и ничего ты с этим не поделаешь, малышка. Ладно, пора забыть о слезах и сердитых словах. Сегодня канун твоего дня рождения. Спи крепко и думай о том, какой это будет чудесный день.

И когда отец поднимается, чтобы уйти, она громко спрашивает:

— Пап, а что — мы спрячемся?

Отец застывает на месте, точно наступил на булавку и не хочет этого выдавать.

— Почему ты спрашиваешь?

— Куда-то пропал серебряный сервиз бабушки Роз. — Сервиз из ста тринадцати предметов бременской фирмы «Кох и Бергфельд», одно из сокровищ матери. — Я думала, что мне разрешат поставить его на стол в день рождения, а когда заглянула в посудный шкаф, его там не оказалось. Я даже под кровати заглянула. Он исчез.