Аномальная зона

В груди Фролова, там, где располагалось сердце, похолодело. Даже избитые бока перестали болеть. Он вздохнул полной грудью, вздёрнул выше подбородок и скривил распухшие губы в ухмылке. «Всё-таки убьют, сволочи!» – пронеслось в голове.

– Но! – со значением произнёс старший наряда, сделав многообещающую паузу. – Руководствуясь соображением гуманности, приказом начальника Особлага высшая мера наказания – расстрел – заменена вам на бессрочные каторжные работы, которые вы, Ю-150, будете отбывать пожизненно. На весь срок наказания вам запрещено писать и получать письма, а также иные почтовые отправления, как-то: посылки, бандероли. Вы на весь срок наказания лишаетесь права на передачи и отоваривания в ларьке. За время отбытия наказания вам запрещается покидать территорию шахты и подниматься из штольни на поверхность без особого распоряжения начальника лагеря. Самостоятельный, без разрешения, подъём на поверхность будет расцениваться как побег и пресекаться расстрелом на месте. Рабочий день продолжительностью шестнадцать часов регламентируется правилом внутреннего распорядка, а также распоряжением бригадира и нарядчика шахты. Выходные дни на каторжных работах запрещены. Питание, вещевое довольствие осуществляются по пониженной норме. За перевыполнение нормы выработки по указанию бригадира может выдаваться повышенная пайка продуктов питания, за невыполнение – пониженная. Отказ от работы по неуважительной причине расценивается как саботаж и карается расстрелом.

– А если уважительная причина? – презрительно прервал его капитан.

– Уважительная причина невыхода на работу у каторжника только одна – смерть.

– Всё запрещается, запрещается, – опять подначил его Фролов, – а что разрешается?

– Жить, – посветив ему фонарём в лицо, сказал старший наряда. – Пока урки тебя не зарежут. Или рабсилы не сожрут. Или сам не загнёшься…

– Добрые вы, – кивнул милиционер. – Но я всё равно когда-нибудь до вас доберусь.

– Видали мы таких! – развеселился начальник. – А только ни один из них ещё из шахты не вышел. Нам только головы их для отчёта и списания на-гора выдавали. Без туловища, конечно. Туловище для подземных каторжан – законный приварок к пайке. Пусть жрут. Нам без надобности. Мы только головы учитываем – был, да умер. А отчего – нам без разницы!

Как ни храбрился Фролов, а оторопь всё же брала. Но, пока его вели по узкому, выгороженному рядами колючей проволоки коридору, продолжал хорохориться:

– Что ж, я в кандалах норму выработки выполнять буду? – с вызовом спросил он.

– Тебя ещё и к тачке прикуют, породу к драгам возить, – пообещал один из сопровождавших.

– Я ж говорю – добрые вы, господа, – подтвердил беззаботно, хотя у него поджилки от страха тряслись, капитан.

– Господ мы в семнадцатом к стенке ставили. Да всех, вишь, не добили. И ты поживи пока, подолби золотишко на нужды рабоче-крестьянской власти! – охотно откликнулся конвоир.

– Р-разговорчики! – рявкнул старший наряда. – Ишь, взяли моду тары-бары с преступником разводить!

– Дык… интересно же, – виновато оправдался вохровец.

– Ничо интересного. Он, почитай, уже труп. А тебе, чекисту, не хрен его контрреволюционную агитацию слушать!

Фролов замолчал, решив поберечь силы, не тратя их на бессмысленную перебранку с тюремщиками, от которых ничего, кроме тумаков, ждать не приходилось. Да и сил-то не оставалось совсем. В карцере ему на весь день давали ломоть кислого, плохо пропечённого хлеба, щепоть соли и глиняную кружку воды. Тем не менее разговор с вохровцами оказался не совсем бесполезен. Он узнал, например, что будет жить и попадёт в золотодобывающую шахту. Правда, остальное совсем не вдохновляло. В шахте – урки, какие-то рабсилы и, судя по всему, процветает каннибализм…

Небо между тем просветлело, тайга отступила, и капитан разглядел в конце огороженного «колючкой» забора барачного типа строение, а за ним – высокую гору выбранной породы… Террикон – отчего-то вспомнилось ему слово, обозначающее подобные отвалы.

– Ну, гад, посмотри на небушко-то в последний раз, – сказал, несмотря на запрет старшего, словоохотливый конвоир. – Больше ты его до конца своих дней не увидишь.

И Фролов явственно различил в его голосе нотки сочувствия.

2

Деревянная клеть, подсвеченная тусклым язычком пламени масляной лампы «летучая мышь», дёргаясь, скрипя и постанывая, рывками проваливалась в могильную темноту ствола шахты, и милиционер с тоской смотрел вверх, где всё уменьшался, превращаясь в точку, будто со дна бездонного колодца видимый квадратик розовеющего рассветного неба.

Хмурый бригадир, крепкий мужик, облачённый в чёрную от грязи, похрустывающую при каждом движении брезентовую робу, с копной слипшихся волос над негроидным от копоти лицом, смолил сосредоточенно цигарку. Она дымила, трещала плохо тлеющим табаком, а «бугор», сверля новичка белками глаз, молчал потаённо.

Фролов, жадно втянув носом горьковатый дымок, сказал, будто между прочим:

– А я слыхал, что в шахтах курить нельзя. Метан может взорваться.

– То на угледобыче, – буркнул бригадир нелюдимо. – А у нас золото. Оно, зараза, не горит и не взрывается.

Сочтя контакт налаженным, капитан милиции попросил, дрогнув невольно от вожделения голосом:

– А чинарик не оставишь дёрнуть? Несколько дней без курева, уши завяли…

Затянувшись напоследок, зек сунул ему окурок:

– На, кури. Но лучше бросай. Здесь с этим делом большие проблемы. Две пачки махры в месяц на пайку. За жменю табака зарезать могут.

– И съесть? – вставил Фролов.

– Съесть? – удивился бригадир.

– Ну, вохровцы говорили, мол, зеки в шахте друг друга едят.

– Пугали, – отмахнулся зек. – Раньше, говорят, такое бывало. А теперь нет. Мы по понятиям живём, по закону, без беспредела. У нас всё по честному. Сумел отобрать силой – хорошо. А крысятничать – ни-ни. По понятиям не канает.

Фролов жадно, в три затяжки, обжигая пальцы, докурил самокрутку. Изголодавшаяся по никотину голова поплыла блаженно.

– Ух ты, как забрало! – благодарно кивнул он бригадиру.

– Учти, в забое курево стрелять не принято. Можно только у друганов-семейников попросить, и то взаймы. Не вернёшь – предъяву получишь…

– Знаю, – согласился капитан. – Знаком с этой жизнью.

– Сидел, што ли? – пристально вгляделся в него бригадир. – Ты ж, я понял, с воли сюда попал?

– С воли. Но там не сидел. Просто… э-э… работал близко по этой линии, – решив не раскрывать пока своё милицейское прошлое, туманно пояснил Фролов.

Прервав приобретший для него опасное направление разговор, капитан принялся с показным интересом крутить головой. По мере спуска, вопреки логике, становилось светлее. Откуда-то снизу поднимались навстречу скрипящей клети тепло и отсветы багрового зарева, словно Фролов с бригадиром в жерло вулкана проваливались. Гремя кандалами, капитан утёр кепкой вспотевший лоб.

– Уф-ф… Прямо преисподняя какая-то… Тепло там у вас?

– Не замёрзнешь, – отозвался скупо зек и, подняв стекло лампы, задул фитилёк.

Уже и без лампы стало светло. Милиционер чётко различал бугристые, вырубленные в неизвестной ему породе стенки шахты, рывками, как на старой киноленте, проплывающие мимо снизу вверх, слышал сквозь повизгивание тросов доносящийся со дна шум – будто там, в глубинах земли, кто-то вздыхал мощно, чавкал и время от времени бил молотом так, что недра подрагивали.

Наконец со скрежетам, всхлипами и стонами, клеть преодолела вертикальную шахту и повисла под куполом огромной, с городской квартал величиной, пещеры, озарённой отблеском… Нет, не пожара, как Фролову сперва показалось, а пламенем множества плавильных печей, кузнечных горнов, костров и огоньков тусклых, тлеющих, словно звёздочки в небе, одиноких фонариков.

Милиционер закашлялся от здешнего воздуха – едкого, насыщенного дымом, копотью, запахом горелого масла, но клеть скользнула ниже, повинуясь движению огромного барабана с намотанным на нём стальным тросом, и через пару минут достигла дна.