Аномальная зона

– Заключённый, с вещами на выход!

Особых вещей у Фролова не было, лишь тощий узелок с парой хлопчатобумажных носков, нательной майкой и ломтём черствого и жёсткого, словно кусок засохшей глины, хлеба, входящего в скудную тюремную пайку.

Капитана вначале долго вели по мрачным, плохо освещённым коридорам, и он вспомнил рассказы ветеранов органов внутренних дел о том, что в прежние времена приговорённого стреляли так: выведут из камеры вроде как на этап, а потом, улучив момент, всадят пулю в затылок. Такое, украдкой, неожиданное для заключённого исполнение приговора к ВМН считалось более гуманным, чем демонстративный расстрел у стены.

Однако выстрела не последовало, и в конце длинного пути милиционер оказался в тёмном дворе, освещённом яркими звёздами на небосводе да фонарями над высоким забором.

Фролов поёжился от ночной прохлады, но конвоиры не дали ему оглядеться как следует. Ткнули стволами автоматов под рёбра:

– Вперёд! Шире шаг! По сторонам не смотреть!

Он шёл по скрипящей шлаком гаревой дорожке мимо череды серых бараков с чёрными провалами неосвещённых окон, запретной зоны, подсвеченной тускло качающимися с лёгким повизгиванием лампами под железными плафонами и обозначенной едва различимыми во мраке нитям колючей проволоки и клубящейся над землёй «путанкой», способной мгновенно стреножить дерзкого беглеца.

Затем, пнув сапогом окованную железом дверь вахты и показав какой-то документ часовому, конвоиры вывели милиционера за ворота лагеря. Здесь к ним присоединился ещё один, с дышащей хрипло овчаркой на коротком поводке. Собака, натасканная на зеков, тут же принялась рычать утробно, скалить на Фролова ослепительно-белые клыки, а конвойные указали на белеющую смутно поодаль между высоких сосен просеку и, разрезав ночную темень лучами карманных фонариков, приказали:

– Вперёд марш! При попытке к бегству стреляем на поражение!

Несмотря на ночную пору и вожделенную близость тайги, где так легко затеряться от погони, капитан и не помышлял о побеге. В ножных кандалах, которые он поддерживал обеими руками у живота, по бурелому далеко не уйдёшь. Да и в том, что суровые, насторожённые конвоиры мигом пресекут попытку к бегству автоматными очередями, сомневаться не приходилось. А тут ещё этот свирепый, похожий светло-серым окрасом на волка, пёс… И потому, позвякивая в такт шагам цепями, Фролов брёл по тропе, подсвеченной фонарями конвоиров, и со скрытой радостью размышлял о том, что в ближайшее время его, вероятнее всего, не убьют. Иначе, не напрягаясь особо, кокнули бы прямо там, в подвальном помещении карцера, а не гнали под усиленной охраной невесть куда сквозь ночную мглу и таёжную чащу.

Молча отшагали, по прикидкам капитана, километра два. Луч фонаря конвоиров бросал пляшущий нервно пятачок света на хорошо притоптанную дорожку. Сосны плотно теснились по сторонам, шумели тревожно где-то в небесной, недоступной тюремщикам, вольной вышине и, будто почуяв свободу, вдали от лагерного забора ожил, загудел противно, повиснув ядовитым облачком у лица, надоедливый гнус.

Неожиданно просека упёрлась в частокол, стеной выросший из темноты. От него навстречу конвою ударил узкий луч карманного фонаря, и хриплый голос рявкнул:

– Стой! Кто идёт?

И грозно клацнул затвор.

– Свои, Петрович. Принимай жулика да кидай его в шахту. А нам обратно пора, смена кончается, – по-свойски откликнулся кто-то из конвоиров за спиной капитана.

– Начальник конвоя – ко мне, остальные – на месте! – нелюдимо предложил невидимый часовой, режа светом подошедших.

Один из конвоиров, досадливо выругавшись, шагнул вперёд, приблизился к обладателю фонаря.

– Ну на, смотри, бюрократ. Это я, сержант Шапырин. Доставил особо опасного государственного преступника. Склонен к побегу и нападению на охрану. Владеет навыками рукопашного боя. Требует усиленного контроля и надзора.

– То-то же, – прорисовался наконец из мглы часовой – службист с винтовкой наизготовку. – А то расслабились, бдительность потеряли. «Петрович», «свои», – передразнил он. – Сами же говорите – зек особо опасный. А если бы он по дороге вас порешил, завладел оружием и сюда – подельников освобождать? А я, старый дурак, ему навстречу с объятиями – свои, дескать! Вот он я, Петрович! Эх, молодёжь, – укорил он, – не нарывались ещё… Ну, давайте своего каторжанина!

Кто-то из конвоиров ощутимо наподдал Фролову прикладом в спину, и капитан, едва устояв, огрызнулся:

– Сам пойду, не толкайся! Если бы не цепи, дал бы я тебе по соплям, чтобы знал, как с арестованным обращаться!

И тут же вспомнил, к стыду, что сам-то он, бывало, с задержанными не церемонился, раздавая им затрещины порой без всякого повода.

– Ишь, какой борзой, – взял его за плечо встречающий, – шагай, куда велят, а то отметелим так, что мало не покажется!

Фролов, подчиняясь, прошёл в скрипнувшую несмазанными петлями калитку и тут же попал под перекрёстный огонь фонарных лучей других тюремщиков.

– Заключённый Ю-150! Кепку долой, когда с тобой лагерное начальство разговаривает!

Фролов, жмурясь от света, гордо повёл головой:

– Да пошёл ты, козёл! Это ты, мразь, с капитаном российской милиции разговариваешь! Так что представься, чтобы я знал, кого потом в камере гноить буду!

И тут же его начали бить – без остервенения, деловито, вполне профессионально и больно, со знанием дела обрабатывая прикладом печень, почки, грудную клетку. Сшибли с ног, перебили дыхание. Фролов упал на четвереньки, прикрыл от ударов голову, сцепив на затылке скованные руки. Но и это не помогло. Кто-то изловчился и достал его сапогом по лицу так, что нижняя челюсть лязгнула о верхнюю, и на губах запузырилась кровавая пена.

– Ну всё, будя, – стараясь унять одышку, приказал старший наряда. – Давненько нам такие ухари не попадались.

– Он целую диверсионную группу возглавлял, – пояснил другой охранник, – вооружённую до зубов. Их старшина Паламарчук задержал. А то бы таких делов натворили…

– А вы как думали? – авторитетно заявил старший. – Правильно замполит учит: враг с каждым годом становится всё изощрённее и коварнее, беспощаднее. У-у-у, – приподнял он за волосы безвольную голову Фролова, – глянь-ка, и морда у него не нашенская!

– Ага… Японский самурай, мать его…, – согласился кто-то из вохровцев.

– Давай водички на него плеснём! А то придётся бездыханного в шахту спускать.

Милиционер очнулся от потока хлынувшей ему на лицо ледяной воды, повёл по сторонам глазами, матюкнулся сквозь разбитые губы. Его подхватили под руки, подняли.

Старший наряда выступил вперёд и, подсвечивая себе фонарём, принялся читать примятую на сгибах бумажку:

– Зе-ка Ю-150! Приговором особой тройки вы осуждены к исключительной мере наказания – расстрелу.