Антология поэзии русского зарубежья (1920-1990). (Первая и вторая волна). В четырех книгах. Книга первая

23 марта — 10 июня 1923

«Весенний лепет не разнежит…»

Весенний лепет не разнежит Сурово стиснутых стихов. Я полюбил железный скрежет Какофонических миров. В зиянии разверстых гласных Дышу легко и вольно я. Мне чудится в толпе согласных — Льдин взгроможденных толчея. Мне мил — из оловянной тучи Удар изломанной стрелы, Люблю певучий и визгучий Лязг электрической пилы. И в этой жизни мне дороже Всех гармонических красот — Дрожь, побежавшая по коже, Иль ужаса холодный пот. Иль сон, где некогда единый, — Взрываясь, разлетаюсь я, Как грязь, разбрызганная шиной По чуждым сферам бытия.

24–27 марта 1923

«Я родился в Москве. Я дыма…»

Я родился в Москве. Я дыма Над польской кровлей не видал, И ладанки с землей родимой Мне мой отец не завещал. России — пасынок, а Польше — Не знаю сам, кто Польше я. Но: восемь томиков, не больше, — И в них вся родина моя. Вам — под ярмо ль подставить выю Иль жить в изгнании, в тоске. А я с собой свою Россию В дорожном уношу мешке. Вам нужен прах отчизны грубый, А я где б ни был — шепчут мне Арапские святые губы О небывалой стороне.

25 апреля 1923

Дачное

Уродики, уродища, уроды Весь день озерные мутили воды. Теперь над озером ненастье, мрак, В траве — лягушечий зеленый квак. Огни на дачах гаснут понемногу, Клубки червей полезли на дорогу, А вдалеке, где всё затерла мгла, Тупая граммофонная игла Шатается по рытвинам царапин И из трубы еще рычит Шаляпин. На мокрый мир нисходит угомон… Лишь кое-где, топча сырой газон, Блудливые невесты с женихами Слипаются, накрытые зонтами, А к ним под юбки лазит с фонарем Полуслепой, широкоротый гном.

10 июня 1923 — 31 августа 1924

Под землей

Где пахнет черною карболкой И провонявшею землей, Стоит, склоняя профиль колкий Пред изразцовою стеной. Не отойдет, не обернется, Лишь весь качается слегка, Да как-то судорожно бьется Потертый локоть сюртука. Заходят школьники, солдаты, Рабочий в блузе голубой, — Он всё стоит, к стене прижатый Своею дикою мечтой. Здесь создает и разрушает Он сладострастные миры, А из соседней конуры За ним старуха наблюдает. Потом в открывшуюся дверь Видны подушки, стулья, склянки. Вошла — и слышатся теперь Обрывки злобной перебранки. Потом вонючая метла Безумца гонит из угла. И вот, из полутьмы глубокой Старик сутулый, но высокий, В таком почтенном сюртуке, В когда-то модном котелке, Идет по лестнице широкой, Как тень Аида — в белый свет, В берлинский день, в блестящий бред. А солнце ясно, небо сине, А сверху синяя пустыня… И злость, и скорбь моя кипит, И трость моя в чужой гранит Неумолкаемо стучит.

21 сентября 1923

«Всё каменное. В каменный пролет…»

Всё каменное. В каменный пролет Уходит ночь. В подъездах, у ворот — Как изваянья — слипшиеся пары. И тяжкий вздох. И тяжкий дух сигары. Бренчит о камень ключ, гремит засов. Ходи по камню до пяти часов, Жди: резкий ветер дунет в окарино По скважинам громоздкого Берлина — И грубый день взойдет из-за домов Над мачехой российских городов.

23 сентября 1923

«Как совладать с судьбою-дурой?..»

Как совладать с судьбою-дурой? Заладила свое — хоть плачь. Сосредоточенный и хмурый, Смычком орудует скрипач. А скрипочка поет и свищет Своим приятным голоском. И сам Господь с нее не взыщет — Ей всё на свете нипочем.

4 апреля 1924

Окна во двор

Несчастный дурак в колодце двора Причитает сегодня с утра, И лишнего нет у меня башмака, Чтобы бросить его в дурака.

* * *

Кастрюли, тарелки, пьянино гремят, Баюкают няньки крикливых ребят. С улыбкой сидит у окошка глухой, Зачарован своей тишиной.

* * *

Курносый актер перед пыльным трюмо Целует портреты и пишет письмо, — И, честно гонясь за правдивой игрой, В шестнадцатый раз умирает герой.

* * *

Отец уж надел котелок и пальто, Но вернулся, бледный как труп: «Сейчас же отшлепать мальчишку за то, Что не любит луковый суп!»

* * *

Небритый старик, отодвинув кровать, Забивает старательно гвоздь, Но сегодня успеет ему помешать Идущий по лестнице гость.

* * *

Рабочий лежит на постели в цветах. Очки на столе, медяки на глазах. Подвязана челюсть, к ладони ладонь. Сегодня в лед, а завтра в огонь.

* * *

Что верно, то верно! Нельзя же силком Девчонку тащить на кровать! Ей нужно сначала стихи почитать, Потом угостить вином…

* * *

Вода запищала в стене глубоко: Должно быть, по трубам бежать нелегко, Всегда в тесноте и всегда в темноте, В такой темноте и в такой тесноте!

… … … … … … … … … … … …

16–21 мая 1924

Перед зеркалом

Nel mezzo del cammin di nostra vita.

Я, я, я. Что за дикое слово! Неужели вон тот — это я? Разве мама любила такого, Желто-серого, полуседого И всезнающего, как змея? Разве мальчик, в Останкине летом Танцевавший на дачных балах, — Это я, тот, кто каждым ответом Желторотым внушает поэтам Отвращение, злобу и страх? Разве тот, кто в полночные споры Всю мальчишечью вкладывал прыть, — Это я, тот же самый, который На трагические разговоры Научился молчать и шутить? Впрочем — так и всегда на средине Рокового земного пути: От ничтожной причины — к причине, А глядишь — заплутался в пустыне, И своих же следов не найти. Да, меня не пантера прыжками На парижский чердак загнала. И Вергилия нет за плечами, — Только есть одиночество — в раме Говорящего правду стекла.

18–23 июля 1924

«Пока душа в порыве юном…»

Пока душа в порыве юном, Ее безгрешно обнажи, Бесстрашно вверь болтливым струнам Ее святые мятежи. Будь нетерпим и ненавистен, Провозглашая и трубя Завоеванья новых истин, — Они ведь новы для тебя. Потом, когда в своем наитье Разочаруешься слегка, Воспой простое чаепитье, Пыльцу на крыльях мотылька. Твори уверенно и стройно, Слова послушливые гни И мир, обдуманный спокойно, Благослови иль прокляни. А под конец узнай, как чудно Всё вдруг по-новому понять, Как упоительно и трудно, Привыкши к слову, — замолчать.