Антология поэзии русского зарубежья (1920-1990). (Первая и вторая волна). В четырех книгах. Книга первая

«Отцветает все, пышно цветущее…»

Отцветает все, пышно цветущее, Угасает все, ярко горящее, Умолкает все, громко зовущее, — Но с тобою, провидя Грядущее, Прозреваю я в нем Настоящее.

«Сохрани, Господь, средь лукавящих…»

Сохрани, Господь, средь лукавящих, Всех, навек тобой обрекаемых На позор надежд отвергаемых Скорбный жребий свой сердцем славящих, Слово Истины право правящих…

«Там, на Млечном Пути, нет стремленью преград…»

Там, на Млечном Пути, нет стремленью преград, Там не надо брести шаг вперед, шаг назад: От живых, не скорбя, приготовлюсь уйти, Чтобы встретить тебя там — на Млечном Пути.

У камина

Я. И. Вендзягольской

Светло: огонь от дров все выше… Тепло здесь в старом кунтуше. Вверху же дым скользит по крыше, Как вихри злобы — по душе. Уют внутри, снаружи — стужа. Казалось: днем нет места лжи, Но тьма пришла, нам обнаружа, Что мы — у вражеской межи, Что мы, как жуткий призрак дома, Которым властвует зима, Что нам и ненависть знакома, И нежность райская сама!

20 июля 1945

Рио-де-Жанейро

За пределами

Переполнена чаша, склонились весы: Жить осталось не годы, быть может — часы. И нащупан ногой самый жуткий порог, За которым ничто или что? Или — Бог? В двадцать пять, в пятьдесят или в семьдесят лет На зловещий вопрос недоступен ответ, Но бессмертному чувству возможно найти В безысходном к исходу живые пути, И любви неизбывной надежным ключом К неизвестному дверь мы с тобой отомкнем, И в огромном саду иль на темном пруду, Где я прежней тебя никогда не найду, Наши тени сольются в нездешнюю плоть, Чтобы Время с Пространством навек побороть.

1965

Валентин Горянский

Неопалимая купина

Над нашей скорбью месяц плыл, Холодных рек следил теченье, И блеск его во мраке был Без тайны, смысла и значенья. Над нашей нищетой зима Гоняла буйные метели И ужасалася сама Тем песням, что метели пели. Весною шумно падал дождь, Струистый, легкий и прохладный, Но не для наших вольных рощ, Родных берез ватаги жадной. Бесчувственно звучала медь Чиновно строгого собора, Но сердце было не согреть Нестройностью чужого хора. И только черные стрижи Вопят истошно на закате В скупые наши этажи Об искупленьи и расплате. О восхитительной стране, Всегда одной, ни с чем не схожей, — Неопалимой купине, Откуда глас раздастся Божий.

Санкт-Петербург

А. А. Плещееву

В те дни под громы многолетий И колокольный перезвон Император Александр Третий Оберегал российский трон. Над Гатчиной дымилась в славе Одна заря, другой вослед, И уж не думал о потраве Пренебрежительный сосед. Струилась рожь волной медовой, Чтоб обрести благую часть: В Санкт-Петербурге, на Садовой, В подвалы золотом упасть. Скрипели петли на воротах, Мужицкой сметкою ведом, Царь барыши считал на счетах И пересчитывал потом. В угрозу хищнику и вору Дом возвышался на холму, И был он в радость и в опору И в гордость роду моему. Я помню жар печных заслонок, Стекло оконное во льде — Россия грелась, как ребенок, В горячей царской бороде. Отцы счастливые и деды, — Чья родина, как снежный прах, Студенческие ваши пледы Взвивались бодро на ветрах! Вы шли великолепным Невским, Вступая в юношеский спор, С Некрасовым и Достоевским При встрече скрещивали взор. Блистает иней в хладном свете, Вот дробный топот конских ног, То не Кшесинская ль в карете К Чекетти едет на урок? Отцы счастливые и деды, Чья седина — как снежный прах, — Какие тягости и беды Подстерегали вас в ветрах!

Февраль семнадцатого

В этом метельном феврале, С каждым гаданием новым Выходили слезы о короле, Прекрасном, молодом, бубновом. И уже никто не мог Перечесть королей домашних, Закопанных у дорог На изрытых боями пашнях. И опять черная масть — Злое воронье и галки — Продолжали червы и бубны красть У бедной русской гадалки. Мерли голуби на Сенной, У рядов унылых и праздных, Даже шелухи овсяной Не осталось от щедрот лабазных. У немилосердных дверей, В очереди у пекарен Слушая ругань пекарей, Первый появился барин. Рос по хвостам гул, Бабий, рабий и темный, И ветер февральский дул И мотался в тоске бездомной. Поднимал вопли и плач, Путал в метели крылья И раскачивал золотой калач — Памятник изобилья. Заметал роковой след От Юсупова на Малой Невке, Но уже белого с синим нет, Только красное цветет на древке. Старухи из храма в храм Ходили, чуткие к катастрофе: У них уже не было по утрам Ни кофе, ни сливок в кофе. Во дворцах анфилады зал Зябли в суровой стуже, А ветер февральский лизал Стены — жалея вчуже. Уже швейцар с булавой Не красовался в шитье парадном И на перекрестке городовой Догадывался о неладном.

Смерть Жалости

Однажды умерла Жалость. Ее одели и положили в гроб. Сердце у многих сжалось, И многие перекрестили лоб. Большинство же вздохнуло вольно, Ощутивши новую прыть. Слава Богу, теперь не больно, Больше нечем жалеть и любить. Беспокоиться уже не надо, Будет жизнь хороша. Наконец-то достигла лада Человеческая душа. Все предусмотрено законом И карающим Уложеньем. Люди теснились по балконам, Глядя на процессию с пренебреженьем. С веселым злорадством глядя, Тешилась людская горилла, Огромнейшие животы гладя, Взгроможденные на перила. С неба падал зловещий свет, В окнах поблескивая запотелых. За колесницей двигались вслед Толпы осиротелых. Несли венки на щите И плакали звонко Беременные женщины, по нищете Не имеющие права на ребенка. Матери шли с детьми В хаос дождевых волокон, И подгоняли их, как плетьми, Насмешки из нарядных окон. Стаи брошенных кошек и собак Пестрели различной мастью: Покойница как-никак Была им заменой счастью. Пренебрегши полевой игрой, Наслышась о детской злобе, Бабочек легкий рой Порхал над спящей в гробе. Довольно светлых затей Среди цветочного изобилья. Теперь любой из детей Оторвет им ножки и крылья. На балконе женщина куталась в плед. Дрожь потрясала тело. Холодно сердцу, в сердце нет Ничего, что бы нежно грело.

Лавочка сверчков

Для огорченных старичков, Для всех, кому живется скучно, Открою лавочку сверчков И буду продавать поштучно… Я долго их тренировал, Насвистывал за старой печью, Чтоб каждый пел из них и знал, Вникая в душу человечью. Чтоб тонко голосом владел И в трели приобрел искусство, И скромный полюбил удел — Будить померкнувшие чувства. Воспоминанья оживлять И, спрятанную берегами, На заводи тревожить гладь Вдруг просиявшими кругами. Ах, даже соловью с сучка Такие не певать признанья, Каким я выучил сверчка За зимы долгие изгнанья. Что — соловей? Всего лишь — май, Всего лишь краткое влюбленье, Всегда невозвращенный рай, Печаль, тоска и сожаленье… А мой сверчок — он домовит; Певец семьи, вещей и крова, Всего, чем жив мещанский быт, Что крепко, честно и здорово… Сверчка купите в декабре. Он вам споет под голос вьюги О звонкой тройке на дворе И возвращении подруги.

Сочельник

Пред праздниками возится Европа, Гусей с базара в дом торжественно несет, Пыль выколачивает из салопа И шубы старые внимательно трясет. В осуществление хозяйских планов Берется яростно за воск, Чтоб старых кресел и диванов Восстановить первоначальный лоск. Любуется на милый свой закуток… Как в годы прошлые, как в прошлые века, Отмахиваясь от безбожных шуток Свободомыслящего пошляка. Им грош цена, знакомы эти шутки, Раскрыт сундук под сладкий звон ключей… Сегодня вечером порадуются внуки Сверканью «золота» и елочных свечей. Там в сундуке испытанные средства Невинной прелести… Полузабытый вкус Далекого рождественского детства, Стеклянных шариков и многоцветных бус. Хлопот по горло, возится старуха, И вот уж сумерки набрасывает мгла, И кафедральные волнительно для слуха Ударили колокола. Пусть праздник встретится в довольствии и благе! Устала, старая, кончай! Осталось только выполоскать флаги, Запачканные красным невзначай…

Москва

Москва — блины, Москва — калач, На два вершка в аршине мене, Слеза вдовы, сиротский плач, Прикинутые на безмене. Церквей не счесть, а все грешна, Издревле обиход заплечный, Немилосердная мошна, Рассол с похмелья огуречный. Икона тяжкая в углу, И тут же всероссийский нищий, Простертый в страхе на полу, Купцовы ловит голенища. Словцо на «ерь» — «идет», «кует» [72] , Но до куска мясного лаком, Москвич как липку «оберет», Обтешет и покроет лаком. Не счесть петель Москва-реки, С недальним дном, поросшим тиной, И замкнут мертвым тупиком Московских улиц путь змеиный. «Царь-колокол» — и не звонит, «Царь-пушки» спесь и рот беззубый. С морозу девичьих ланит Румянец яростный и грубый. И я, и он, и мы, как вы, Москвой обиженных имеем. И все же матери-Москвы Мы имя грозное лелеем. И верим — будет некий час — Любви и нежности рожденье — И мир увидит ясных глаз Родительское снисхожденье.

72

Словцо на «ерь» — «идет», «кует»… — по старой орфографии эти слова писались через букву «ерь».

В той стране…

За горами, за реками, В той стране, которой нет, Люди злыми стариками Появляются на свет. Из далекой жизни прошлой В мир несут они с собой Холод сердца, опыт пошлый, Тлен пещеры гробовой. Старикам ничто не мило — Взор потуплен, шаг не скор, Поле сельское уныло И докучлив птичий хор. Добрый смех у них в запрете, Им всего милей лучи Безнадежно на рассвете Догорающей свечи. Время мчится год за годом, День за днем друг другу вслед Жизнь идет обратным ходом В той стране, которой нет. Жизнь течет обратным током, И вернуться суждено Всем ручьям к своим истокам, Всем плодам в свое зерно. Старость — в зрелость, зрелость — в младость, В несказанный светлый рай, В бессознательную радость, В колыбельную «бай-бай». За горами, за реками В той стране, которой нет, Люди злыми стариками Появляются на свет. Но в движении каскадном Встречных весен будет миг, Улыбнется пчелам жадным Плотью крепнущий старик. Так начнется. Год за годом Потекут друг другу вслед. Жизнь идет обратным ходом В той стране, которой нет. К песням, к сладости объятий И блаженству впереди Погрузится в сон дитятей У родимой на груди. Мать однажды встрепенется: Где же сын? А он тайком За окно. И вот уж вьется В небе вольным мотыльком.