Антология поэзии русского зарубежья (1920-1990). (Первая и вторая волна). В четырех книгах. Книга первая

Завороженный край

В благоухающей когда-то, В моей возлюбленной стране Цветут цветы без аромата И спят ручьи в недобром сне. Журчанье их веселым звоном Не прозвучит среди дубрав, В успокоительно зеленом Пленении бесшумных трав. И нет пернатых… Птицелюбам Не проводить в мечтаньях дни, Не выжидать под старым дубом Хлопка лукавой западни. Мужик сойдет к реке с пригорка, Но на разрушенный паром Не выплеснется красноперка, Гонясь за легким комаром. Нет жизни в водах нетекучих… Остановились времена… И чертит лёт мышей летучих Погибельные письмена.

Зеленый город

Граждане, переедем в другой уезд, Заселим неуклонно хутор за хутором, Разве уже не осталось мест — С акварельными облаками ранним утром? Или город построим, Зеленых Крыш, Вал высокий вокруг нароем. Запретим от лица возлюбивших тишь В этот город входить политикам и героям. Надоел, надоел нам шумный плакат, Пенящий мясо шрифтов красных; Знаменитых имен безобразный скат Задушил обыкновенных и совершенно частных. Отграничимся от прославленных на страницах газет Медным кофейником и цветущим фикусом, Да правит нами безымянный Зет С неслышным секретарем своим господином Иксом. Ну а если жизнь с событиями сопряжена И захочет захватить приз в том — У бухгалтера казначейского молодая жена Пускай чуть-чуть не убежит с артистом. И если все-таки пожелает рок Яркой славы показать образчик, — Пусть Ивану Ивановичу достанется венок, Починившему у соседа музыкальный ящик. Станем же кротко просить творца Беспечальности светлой в жизни здешней И вымаливать у него судьбы скворца, Наделенного застрахованной от огня скворешней.

Поэзия

Окончена последняя строка, Отброшена замолкшая цевница, И песнь моя прозрачна и легка Взлетает ввысь, свободная, как птица. Ни чувствами моими не полна, Ни мысль моя ей крыл не отягчает, Лишь для тебя возносится она И лишь в тебе поет и отвечает. Она пуста блаженной пустотой Затем, чтоб ты узрел себя во внешней, Прекрасная твоею красотой, Весенняя твоей улыбкой вешней. Печальная — коль скоро ты грустишь, Любовная, когда любовь лелеешь, Тишайшая взыскующему тишь, Разумная, коль нечто разумеешь.

Д. Аминадо

Уездная сирень

Как рассказать минувшую весну, Забытую, далекую, иную, Твое лицо, прильнувшее к окну, И жизнь свою, и молодость былую? Была весна, которой не вернуть… Коричневые, голые деревья, И полых вод особенная муть, И радость птиц, меняющих кочевья. Апрельский холод. Серость. Облака. И ком земли, из-под копыт летящий. И этот темный глаз коренника, Испуганный, и влажный, и косящий. О, помню, помню!.. Рявкнул паровоз. Запахло мятой, копотью и дымом. Тем запахом, волнующим до слез, Единственным, родным, неповторимым, Той свежестью набухшего зерна И пыльною уездною сиренью, Которой пахнет русская весна, Приученная к позднему цветенью.

1917

Какой звезды сиял нам свет? На утре дней, в истоках лет, Больших дорог минуя стык, Куда нас мчал лихой ямщик?.. Одним черед. Другим черед. За взводом взвод. И — взвод, вперед! Теплушек смрад. Махорки дым. Черед одним. Черед другим. Один курган. Другой курган. А в мире ночь. Седой туман. Протяжный вой. Курганов цепь. Метель. Пурга. Татары. Степь.

Московские празднества

Снова отдых от труда, Праздник счастья мирового. Снова в мире ерунда, А трамвая никакого. Снова факелы чадят, Реет флагов бумазея. Снова маршалы стоят На ступеньках мавзолея. Разве выразишь пером Этот пафос с дисциплиной, Этот русский чернозем Пополам с марксистской глиной? Лишь от радости всплакнешь, Сладкий миг переживая, И пешком себе пойдешь За отсутствием трамвая.

Стоянка человека

Скажи мне, каменный обломок Неолитических эпох! Какие тьмы каких потемок Хранят твой след, таят твой вздох? О чем ты выл в безмолвьи ночи В небытие и пустоту? В какой простор вперяя очи, Ты слез изведал теплоту? Каких ты дядей ел на тризне, И сколько тетей свежевал? И вообще, какой был в жизни Твой настоящий идеал? Когда от грустной обезьяны Ты, так сказать, произошел, — Куда, зачем, в какие страны Ты дальше дерзостно пошел?! В кого, вступая в перебранку, Вонзал ты вилку или нож? И почему свою стоянку Расположил на речке Сож? И почему стоял при этом? И на глазах торчал бельмом? И как стоял? Анахоретом? Один стоял? Или вдвоем? И вообще, куда ты скрылся? Пропал без вести? Был в бегах? И как ты снова появился, И вновь на тех же берегах? …И вот звено все той же цепи, Неодолимое звено. Молчит земля. Безмолвны степи. И в мире страшно и темно. И от порогов Приднепровья И до Поволжья, в тьме ночной, Все тот же глаз, налитый кровью, И вопль, глухой и вековой.

Города и годы

Старый Лондон пахнет ромом, Жестью, дымом и туманом, Но и этот запах может Стать единственно желанным. Ослепительный Неаполь, Весь пропитанный закатом, Пахнет мулями и слизью, Тухлой рыбой и канатом. Город Гамбург пахнет снедью, Лесом, бочками и жиром, И гнетущим, вездесущим, Знаменитым, добрым сыром. А Севилья пахнет кожей, Кипарисом и вервеной, И прекрасной чайной розой, Несравнимой, несравненной. Вечных запахов Парижа Только два. Они все те же: Запах жареных каштанов И фиалок запах свежий. Есть чем вспомнить в поздний вечер, Когда мало жить осталось, То, чем в жизни этой бренной Сердце жадно надышалось!.. Но один есть в мире запах И одна есть в мире нега: Это русский зимний полдень, Это русский запах снега. Лишь его не может вспомнить Сердце, помнящее много. И уже толпятся тени У последнего порога.

Монпарнас

Тонула земля в электрическом свете. Толпа отливала и шла как лавина. Худая блондинка в зеленом берете Искала глазами худого блондина. Какие-то шведы сидели и пили Какие-то страшные шведские гроги. Какие-то девушки нервно бродили, Цепляясь за длинные шведские ноги. Какие-то люди особой породы В нечесаных космах, и все пожилые, Часами коптили высокие своды И сыпали пепел в стаканы пивные. Непризнанный гений попыхивал трубкой И все улыбался улыбкою хамской, И жадно следил за какою-то хрупкой, Какою-то желтой богиней сиамской. Поэты, бродяги, восточные принцы В чалмах и тюрбанах, с осанкою гордой, Какие-то типы, полуаргентинцы, Полусутенеры с оливковой мордой, И весь этот пестрый, чужой муравейник Сосал свое кофе, гудел, наслаждался. И только гарсон, проносивший кофейник, Какой-то улыбкой кривой улыбался, — Затем что, отведавши всех философий, Давно для себя не считал он проблемой Ни то, что они принимали за кофий, Ни то, что они называли богемой.

Ave slave

[73]

Не углем краснится домик, А совсем от пирожков. И живет в нем русский комик, Микаэлевич Душков. На печи его супружка Вяжет белый парусин. А вокруг сидит Ванюшка, Их законный сукин сын. Вдруг приходят все крестьяне И приносят чернозем, И садятся на диване Перед ласковым огнем. После вежливой попойки Каждый милый мужичок Отправляется на тройке В свой любезный кабачок. И везде мелькают гривы Темно-карих жеребков, И плакучие мотивы Их веселых ямщиков. О, славянские натуры… Нет, не можно описать Их медведевские шкуры, Их особенную стать. Надо видеть, чтобы верить, Что славянский молодец, Надо семь разов отмерить, Чтоб зарезать наконец!

73

Ame Slave — Славянская душа (фр.).

В стихотворении обыгрывается русская речь иностранца, а также его знание России.

Подражание Игорю Северянину

Не старайся постигнуть. Не отгадывай мысли. Мысль витает в пространствах, но не может осесть. Ананасы в шампанском окончательно скисли, А в таком состоянье их немыслимо есть. Надо взять и откинуть, и отбросить желанья, И понять неизбежность и событий и лет, Ибо именно горьки ананасы изгнанья, Когда есть ананасы, а шампанского нет. Что ж из этой поэзы, господа, вытекает? Ананас уже выжат, а идея проста: Из шампанского в лужу — это в жизни бывает, А из лужи обратно — парадокс и мечта!..