Анж Питу (др. перевод)

– Ваше величество, – доложил он, – доктор Жильбер, приехавший, чтобы сообщить королю спешные и важные новости, просит ваше величество оказать ему честь и принять его, так как король час назад отправился в Медон.

– Пусть войдет, – приказала королева, твердо, почти сурово глядя на дверь, в то время как Андреа, инстинктивно ища в муже поддержки, попятилась и оперлась на руку графа.

На пороге появился Жильбер.

XXII. День пятого октября

Жильбер обвел взглядом всех действующих лиц, которых мы только что вывели на сцену, и, почтительно приблизившись к Марии Антуанетте, произнес:

– Дозволит ли мне ваше величество в отсутствие вашего августейшего супруга сообщить о новостях, которые я принес?

– Говорите, сударь, – отвечала Мария Антуанетта. – Видя, с какой поспешностью вы вошли, я призвала на помощь все силы, поскольку сразу заподозрила, что вы принесли недобрые вести.

– Разве ваше величество предпочитает, чтобы вас застигли врасплох? Коль скоро королева с ее ясным умом, с ее неизменной рассудительностью будет предупреждена об опасности, она пойдет ей навстречу, и, быть может, опасность отступит перед ней.

– И в чем же состоит опасность, сударь?

– Ваше величество, из Парижа вышли семь-восемь тысяч вооруженных женщин; они идут в Версаль.

– Семь-восемь тысяч женщин! – с презрением в голосе повторила королева.

– Да, по дороге они делают остановки и теперь, по-видимому, находятся в пятнадцати – двадцати милях отсюда.

– И зачем они сюда идут?

– Они голодны, ваше величество, они идут просить у короля хлеба.

Королева оглянулась на Шарни.

– Увы, государыня, – произнес граф, – случилось то, что я предвидел.

– Что делать? – спросила Мария Антуанетта.

– Прежде всего предупредить короля, – сказал Жильбер.

– Короля? Нет, нет! – воскликнула она. – С какой стати подставлять себя под удар?

Этот крик вырвался у Марии Антуанетты из самого сердца. В нем сказалось все мужество королевы, вся ее уверенность в собственных силах и в то же время сознание слабости, которую ни сама перед собой, ни перед посторонними она не вправе была признавать в своем супруге.

Но разве Шарни был посторонний? Разве Жильбер был посторонний?

Нет, напротив: казалось, эти двое избраны провидением – один, чтобы беречь королеву, другой, чтобы беречь короля.

Шарни ответил сразу и королеве, и Жильберу; он поступился своей гордостью; самообладание его было безупречно.

– Ваше величество, – сказал он, – господин Жильбер прав, нужно предупредить короля. Король еще пользуется любовью, он выйдет к женщинам, обратится к ним с речью, разоружит их.

– Но кто возьмется предупредить короля? – спросила королева. – Эта затея весьма опасна, потому что дорога наверняка уже отрезана.

– Король в Медонском лесу?

– Да, и вполне возможно, что дороги уже…

– Пускай ваше величество видит во мне простого солдата, – бесхитростно перебил Шарни. – Дело солдата – умереть.

С этими словами он, не дожидаясь ответа и не слыша вздоха королевы, проворно вышел, вскочил на коня и в сопровождении двух других всадников поскакал к Медонскому лесу.

Едва он скрылся, послав последнее «прости» Андреа, махавшей ему из окна, как слуха королевы достиг далекий гул, напоминавший рев морских волн в бурю. Этот гул доносился, казалось, от дальних деревьев, которыми была окаймлена ведущая в Париж дорога, что видна была из покоев королевы вплоть до последних домов Версаля.

Вскоре гроза, внятная слуху, стала различима и для глаз; серую пелену тумана прорезали яркие, хлесткие струи дождя.

Но, несмотря на угрозу, исходившую от небес, Версаль был полон народа.

Во дворце один гонец сменял другого. Каждый докладывал о многолюдной колонне, прибывающей из Парижа, и, памятуя о радостях и легких победах вчерашнего дня, одни из гонцов испытывали раскаяние, другие – ужас. Солдаты беспокойно переглядывались и не спешили разбирать оружие. Офицеры, похожие на пьяных, пытающихся стряхнуть с себя винные пары, были устрашены явным смущением солдат и ропотом толпы; они с трудом дышали в этом воздухе, напитанном бедой, ответственность за которую должна была пасть на их головы.

А три сотни гвардейцев, составлявших конвой ее величества, хладнокровно вскочили на коней, но чувствовалось, что и они охвачены сомнением, как все военные, которым предстоит схватиться с неведомым противником.

Как прикажете поступать с женщинами, которые пустились в путь с угрозами, с оружием, а пришли безоружные, не в силах шевельнуться от усталости и голода?

Но на всякий случай гвардейцы построились, извлекли сабли из ножен и застыли в ожидании.

Наконец показались женщины: они явились сразу по двум дорогам. Колонна разделилась на полпути от Версаля: одни шли через Сен-Клу, другие через Севр.

Перед тем как разойтись, они поделили восемь караваев хлеба – все, что нашлось в Севре.

Тридцать два фунта хлеба на семь тысяч ртов! Когда женщины добрались до Версаля, они с трудом волокли ноги; три четверти растеряли по пути оружие. А тех немногих, что сберегли его, Майар, как мы уже сказали, уговорил оставить оружие в домах, с которых начинался Версаль.

Когда парижанки вошли в город, он сказал:

– Чтобы никто не усомнился в том, что мы друзья монархии, давайте запоем: «Да здравствует Генрих Четвертый!»

И замирающими голосами, которым едва достало бы сил просить хлеба, они затянули гимн во славу короля.

Каково же было изумление во дворце, когда вместо воплей и угроз послышалось пение, а главное, когда показались женщины, которые брели и пели, шатаясь от голода, как пьяные, и когда их испитые, бледные, прозрачные, перепачканные лица, по которым струились капли дождя и пота, тысячи наползающих одно на другое страшных лиц, тысячи воздетых скрюченных рук прижались к золоченым прутьям ограды и предстали изумленным взглядам тех, кто смотрел на них изнутри.