Анж Питу (др. перевод)

– Оружия.

– Ага, ты дело говоришь, – изрек Питу.

– Да только мы так долго судили и рядили, что не пропадать же нашим стараниям зря! Уж мы вооружимся, чего бы это ни стоило.

– Когда я покидал Арамон, – заметил Питу, – здесь было пять ружей: три пехотных, одно охотничье, одноствольное и еще одна охотничья двустволка.

– Осталось только четыре, – возразил представитель народа. – Охотничье ружье месяц назад разорвалось от старости.

– Это ружье принадлежало Дезире Манике, – вставил Питу.

– Да, и при взрыве я лишился двух пальцев, – добавил Дезире Манике, поднимая над головой изуродованную руку, – а поскольку несчастье приключилось со мной в заповеднике этого аристократа, господина де Лонгпре, аристократы дорого мне заплатят!

Питу кивнул головой, подтверждая его право на возмездие.

– Выходит, у нас только четыре ружья, – продолжал Клод Телье.

– Что ж! Четырьмя ружьями вы можете вооружить пять человек, – подытожил Питу.

– Как так?

– Пятый понесет пику. В Париже так и делают: на четырех с ружьями всегда приходится один с пикой. Пики бывают очень кстати: на них надевают головы, которые сносят с плеч.

– Вот это да! – весело ахнул чей-то густой бас. – Ну, нам-то не придется никому сносить голову, а?

– Не придется, – сурово ответствовал Питу, – коль скоро мы отвергнем золото господина Питта и его сына. Но мы вели речь о ружьях; не будем же отвлекаться от этого вопроса, как говорит господин Байи. Сколько в Арамоне людей, способных носить оружие? Считали?

– Считали.

– Сколько?

– Нас тридцать два человека.

– Значит, недостает двадцати восьми ружей.

– Нипочем нам их не раздобыть, – изрек толстяк с жизнерадостной физиономией.

– Эх, Бонифас, – возразил Питу, – не говори, чего не знаешь.

– А чего я не знаю?

– Того, что знаю я.

– А что ты знаешь?

– Знаю, где достать оружие.

– Достать?

– Да, у парижан тоже не было оружия. И что же? Господин Марат, ученейший доктор, правда, очень уж безобразный, сказал парижанам, где лежит оружие; парижане пошли и обнаружили его.

– А куда их послал господин Марат? – спросил Дезире Манике.

– В Дом инвалидов.

– Да, но у нас в Арамоне нет Дома инвалидов.

– А я знаю место, где хранится больше сотни ружей, – возразил Питу.

– Это где же?

– В одном из помещений коллежа аббата Фортье.

– У аббата Фортье есть оружие? Неужто этот чертов поп собирается вооружить мальчишек из церковного хора? – вскричал Клод Телье.

Питу не слишком жаловал аббата Фортье, но этот злобный выпад против его бывшего учителя пришелся ему не по нутру.

– Клод, – произнес он, – Клод!

– Ну и что дальше?

– Я же не сказал, что ружья принадлежат аббату Фортье.

– Раз ружья у него, значит, они ему принадлежат.

– Твое умозаключение ошибочно, Клод. Я живу в доме Бастьена Године, однако дом Бастьена Године мне не принадлежит.

– Верно, – вступил в разговор Бастьен, хотя Питу и не думал обращаться к нему за подтверждением.

– Вот и ружья тоже не принадлежат аббату Фортье.

– Тогда чьи они?

– Они принадлежат коммуне.

– А если они принадлежат коммуне, как они попали к аббату Фортье?

– Они хранятся у аббата Фортье, потому что дом аббата Фортье принадлежит коммуне, которая предоставила его аббату за то, что он бесплатно обучает детей неимущих граждан. А поскольку дом аббата Фортье принадлежит коммуне, то коммуна, понятное дело, вправе оставить за собой в принадлежащем ей доме помещение для хранения ружей – так?

– Чистая правда! – откликнулись слушатели. – Коммуна имеет на это право. Но тогда пошли дальше. Как нам добыть эти ружья, ну-ка?

Этот вопрос озадачил Питу, он почесал за ухом.

– Да, скажи нам скорее, а то работать пора.

Питу вздохнул с облегчением, обнаружив для себя лазейку в последних словах собеседника.

– Работать! – вскричал Питу. – Вы же собирались с оружием в руках встать на защиту отчизны, а сами думаете о работе!

И Питу заключил свою речь таким ироничным и презрительным смешком, что арамонцы униженно переглянулись.

– Ну, если иначе нельзя, мы, конечно, пожертвуем деньком-другим ради своей свободы, – сказал кто-то.

– Ради свободы, – возразил Питу, – надо пожертвовать не деньком, а целой жизнью.

– Выходит, – заметил Бонифас, – что труд во имя свободы – это отдых.

– Бонифас, – возразил Питу голосом разгневанного Лафайета, – те, кто не умеет отринуть предрассудки, никогда не обретут свободы.

– Да мне бы, – сказал Бонифас, – хоть весь век не работать. Но что же тогда я буду есть?

– Да кто теперь думает о еде? – возмутился Питу.

– У нас тут, в Арамоне все покуда едят. А что, в Париже уже перестали?

– О еде будем думать, когда победим тиранов, – изрек Питу. – Разве четырнадцатого июля кто-нибудь ел? Нет, на это у людей не было времени.

– Эх! Эх! – вздохнули самые ревностные патриоты. – Как это, наверное, было прекрасно – брать Бастилию!

– Подумаешь, еда! – презрительно продолжал Питу. – Вот питье – совсем дело другое. Там было так жарко, а пушечный порох такой жгучий!

– Но что же вы пили?

– Что пили? Воду, вино, водку. Об этом уж позаботились женщины.

– Женщины?

– Да, героические женщины, те самые, что сшили знамена из своих исподних юбок.

– Да неужто? – ахнули восхищенные слушатели.

– Но на другой-то день, – настаивал какой-то скептик, – вам захотелось поесть?

– Почему же нет, – признал Питу.

– Но если люди поели, – с торжеством в голосе подхватил Бонифас, – значит, им пришлось поработать?