Анж Питу (др. перевод)

– И впрямь! – произнес аббат, чувствуя, как поредевшие волосы зашевелились у него на голове от улыбки Питу. – И впрямь, мои флотские ружья!

– Это единственное оружие в вашем собрании, не имеющее исторической ценности и пригодное к употреблению.

– А, – промолвил аббат, потянувшись рукой к рукояти плетки, как потянулся бы военачальник к эфесу шпаги, – а, наконец-то предатель показал свое истинное лицо.

– Господин аббат, – сказал Питу, от угрожающего тона переходя к умоляющему, – уступите нам эти тридцать флотских ружей.

– Назад! – рявкнул аббат, наступая на Питу.

– И вы прославитесь, – продолжал Питу, попятившись еще на шаг, – прославитесь как участник освобождения наших краев от угнетателей.

– Чтобы я дал врагам оружие против себя и своих друзей! – вскричал аббат. – Чтобы я отдал ружья, из которых будут стрелять в меня же!

И он выхватил из-за пояса плетку.

– Никогда! Никогда!

И он занес плетку над головой.

– Господин аббат, ваше имя пропечатают в газете господина Прюдома.

– Мое имя в газете господина Прюдома! – вскричал аббат.

– С похвальным отзывом о вашей гражданской доблести.

– Лучше позорный столб! Галеры!

– Неужели вы отказываетесь? – настаивал Питу, но уже более вяло.

– Отказываюсь и изгоняю тебя прочь.

И аббат пальцем указал Питу на дверь.

– Это произведет на людей дурное впечатление, – продолжал Питу, – вас обвинят в отсутствии патриотизма, в измене. Умоляю вас, господин аббат, не подвергайте себя такой опасности.

– Сделай из меня мученика, Нерон! Лишь об этом я и прошу! – воскликнул аббат, сверкая глазами и походя более на истязателя, чем на жертву.

Питу он показался именно истязателем, и Питу поскорее обратился в бегство.

– Господин аббат, – сказал он, делая еще шаг, – я мирный депутат, посланец, явившийся для мирных переговоров, во избежание кровопролития; я пришел…

– Ты пришел разграбить мой склад оружия, как твои сообщники разграбили Дом инвалидов.

– И заслужили тем самым множество похвал, – напомнил Питу.

– А ты заслужишь уйму ударов плетью, – парировал аббат.

– Ох, господин Фортье, – ответствовал Питу, издавна знакомый с орудием аббата, – неужели вы так грубо нарушите права человека?

– Сейчас увидишь, негодяй! Погоди же!

– Господин аббат, я как посол пользуюсь неприкосновенностью.

– Погоди же!

– Господин аббат! Господин аббат! Господин аббат!!!

Питу добрался до двери, выходившей на улицу, по-прежнему лицом к противнику; далее следовало либо принять бой, либо бежать.

Но чтобы бежать, надо было отворить дверь, а чтобы отворить дверь, надо было отвернуться.

Если бы Питу отвернулся, он подставил бы под колотушки аббата Фортье ту часть своего тела, которая, по его мнению, была недостаточно укрыта броней.

– Ах, ты мои ружья захотел!.. – произнес аббат. – Ах, ты явился за моими ружьями!.. Ах, ты пришел мне сказать: ружья или смерть!..

– Что вы, господин аббат, – возразил Питу, – я вам об этом ни слова не сказал.

– Что ж! Ты знаешь, где мои ружья, так убей меня и завладей ими. Переступи через мой труп и возьми их.

– Я неспособен на это, господин аббат, неспособен.

И Питу, протянув руки к щеколде и не сводя взгляда с занесенной длани аббата Фортье, принялся подсчитывать в уме не ружья, запертые в арсенале аббата, а удары, готовые сорваться с ремешков его плетки.

– Итак, господин аббат, вы не желаете отдать мне ружья?

– Не желаю.

– Считаю до трех: не хотите?.. Раз!

– Нет.

– Два!

– Нет.

– Три!

– Нет! Нет! Нет!

– Ну что ж, – промолвил Питу, – оставьте их у себя.

И он проворно повернулся и выскользнул в приотворенную дверь.

Но несмотря на все его проворство, умелая рука со свистом рассекла воздух и с такой силой хлестнула Питу по мягкому месту, что доблестный покоритель Бастилии не удержался от горестного вопля.

На этот вопль выскочили соседи и, к своему глубочайшему изумлению, увидели Питу, который ударил во всю прыть при каске и при сабле, между тем как аббат Фортье, стоя на пороге своего дома, потрясал плетью, как карающий ангел – огненным мечом.

XXXV. Питу-дипломат

Только что мы видели, как Питу упал с облаков на грешную землю.

Удар был болезненный. Сам сатана не скатывался с такой высоты, когда удар молнии поверг его с небес в преисподнюю. И потом в преисподней сатана оказался царем, а Питу, испепеленный аббатом Фортье, вернулся к прежнему состоянию и снова стал Питу.

Каково теперь ему было предстать перед теми, кто облек его доверием? Теперь, когда он уже так неосторожно с ними пооткровенничал, каково ему было признаться, что избранный ими начальник – хвастун, фанфарон, который в каске на макушке и с саблей на боку стерпел удар плети по мягкому месту от аббата Фортье?

Зачем, зачем он похвалялся, что сладит с аббатом Фортье, а сам потерпел поражение!

Питу присел на краешек первой попавшейся канавы, обхватил голову руками и призадумался.

Он надеялся умаслить аббата Фортье, говоря с ним по-гречески и по-латыни. В своем наивном добродушии он льстил себя мыслью, что задобрил Цербера медовым пирогом красноречия, но пирог оказался горек, и Цербер не стал глотать его, а укусил руку дарителя. Так и рухнули все его планы.

Да, аббат Фортье был наделен необъятным самолюбием; на это самолюбие и понадеялся Питу; ведь аббата Фортье больше уязвило то, что Питу уличил его в ошибке против французского языка, чем требование отдать тридцать ружей из его арсенала.

Прекраснодушные молодые люди вечно совершают одну и ту же ошибку, веря в совершенство других людей.

Итак, аббат Фортье был оголтелый роялист, а главное, исполненный гордыни филолог.

Питу горько упрекал себя, что приплел короля Людовика XVI и прошедшее время глагола, и тем пробудил в аббате двойную ярость, которая обрушилась на него же. Зная аббата, ему следовало быть обходительнее. Тут он совершил нешуточный промах, в котором теперь раскаивался, но, как всегда, слишком поздно.