Апокалипсис в шляпе, заместо кролика. Ковчег

– Чего изволите-с? – берёт первым слово Касатка, как человек более знающий и толковый во всех этих этикетах. И тут на удивление Касатки и Прошки, вошедший господин проявляет изменившую их к нему отношение ловкость обращения с людьми любого ранга и толка.

– Принять-с. – Заговаривая им зубы, этот господин снимает шляпу и протягивает её Касатке, чтобы он значит, её поместил на вешалку. На что Касатка вначале хотел было даже возмутиться такой беспардонностью этого не представившегося господина, который может и не господин в общем, а переодетый холоп Тришка, которого уже столько времени по уезду разыскивают. И как рассказывают люди не последнего ума и знатоки вот таких загадочных историй, то этому Тришке как раз и позволяет так долго скрываться от потерявшего из-за его побега покоя барина Троекура то, что он выкрал у него господскую одежду и везде себя выдаёт за своего барина Троекура, и при этом за его счёт в гостях там пирует, а под вечер ещё остаётся при крупном достатке, который ему приносит умелость рук при игре в карты.

И если насчёт того, что этот Тришка выказывает его, барина Троекура, за умелого кутилу и игру в покер, то он за это готов не наказывать Тришку (если, конечно, он все эти добытые ловкостью рук барыши не спустит; на что малая надежда, так как Троекур себя и Тришку знает, как большого пропойцу), то вот за то, что себе там позволяет проделывать в гостях с разными незамужними барышнями этот Тришка, то за это нет ему никакого прощения.

Он, видите ли, посмел предложить руку и сердце сразу нескольким барышням из соседнего уезда, и всё это без его дельного совета и обсуждения перспектив этих браков. И теперь барин Троекур сидит дома как на иголках, боясь за дверь выглянуть, в ожидании прибытия невест для выяснения его расположения и само собой предъявления претензий к нему за его такую холодность.

Ну а попытайся он заявить в своё оправдание, что они его явно с кем-то другим перепутали, то все эти барышни-невесты, среди которых могут быть и его молодые жёны (так пронырлив этот Тришка), вначале само собой в оторопении на шаг отступят, затем внимательно приглядятся к Троекуру, чей вид как всегда слегка неприхотлив к окружающему и по своему элегантен, – он слегка примят лицом и одеждой, в которой спит не снимая, и от него ещё попахивает после вчерашнего, – и увидят в нём только одну ту самую ловкость разума, на которую они по своей не опытности и соблазнились, а теперь папенька будет их ругать за такое пренебрежение своей честью и мало ли ещё чем. Так что выхода другого у всех этих барышень теперь и нет, как только признать в этот столь ловком на обман и мистификацию своей внешности господине, своего суженого Григория Троекура.

А барин Троекур хоть и большой любитель приложиться к дамской ручке, после того как он приложится к стаканчику с хересом, тем не менее, он всё это любит делать без последствий для себя и своего сердца, которое он специально обесчувствил всем этим злоупотреблением хереса и благорасположением к себе миловидных барышень. И поэтому он на всех этих барышень смотреть мог спокойно, без нервных эмоций лишь под влиянием хереса.

Но всё это, как сейчас выяснилось, ни капельки не относится к этому ловкому господину, который так незаметно вложил рублёвую купюру внутрь своей шляпы, что Касатка, вдруг её приметив там, а затем обнаружив о многом говорящий взгляд незнакомца, сразу уразумел, насколько это достойный господин, – и сравнивать его с беглым Тришкой только дурак себе может позволить, – и что он требует для себя аудиенции у их барина не по пустяшному делу, а по самому благородному и что немало, несущему большие прибыли и доход обоим сторонам этой будущей сделки.

И Касатка к некоторому вначале непониманию Прошки, но потом он догадался, что тут что-то не так и скорей всего, всё дело в шляпе, берёт в руки шляпу от этого, сразу видно, достойного, чтобы его здесь приняли господина. И так вежливо, как от него не разу не слышал Прошка, обращается к этому близорукому насчёт Прошки господину. – Позвольте поинтересоваться, как вас представить. – С милой очевидностью подхамиляжа обращается к близорукому господину Касатка. – И по какому вы прибыли делу.

Ну а этот близорукий господин продолжает проявлять чудеса ловкости в обхождении людей его быть может недостойных. – Будьте любезны доложить вашему высокочтимому и мною многоуважаемому его сиятельству Никодиму Ефстафьевичу, что его просит оказать великую честь принять, коллеж…Прошу прощение. Коллегиального асесс…Прошу прощение. Астора. Господин Чи… сэр Чимберлен. – Отшаркался ногами об пол, а словами и не пойми перед кем этот достойнейший господин, как оказывается не из местных господ и вообще не такого склада ума, как у сегодняшних, поднаторевших в хамстве и наглости людей. Вон как вежливо излагается и если делается ошибку или спотыкается на слове, то обязательно с вежливым выражением лица просит прощения.

А вот наш человек, современного склада ума, из этих, как его там? А! Прогрессивных, с левыми мыслями людей. Так он такими непонятливыми и самому словами излагает свои дикие мысли, что его не понять самое первое дело. Но этого никто из этих прогрессивных людей не смеет и в шутку в лице выразить, опасаясь не только за то, что прослывёт человеком не передовых идей и вообще ретроградом, а он плюс ко всему имеет большие шансы получить в зубы за такую свою недалёкость от этого выразителя современных идей, кто и сам себя с трудом вслух понимает. Но он человек высоких мыслей и со светлым лицом, и значит, его должны все слушать.

– А что касается самого дела, – добавляет этот наисложнейшей конструкции для понимания Касатки и Прошки господин, – то оно носит деликатнейшего свойства характер. – И на этом месте этот наиделикатнейший господин, так многозначительно моргает левым глазом, что Касатке всё становится понятно за этого господина и за его серьёзнейшее дело, о которых кому попади не рассказывают. И Касатка, почувствовав к этому господину Чимберлену искреннюю симпатию, уже было собрался, пойти и доложить о нём его сиятельству для одних господ, его высокоблагородию для другого рода особ, а для них, и то только на глазах, барин Никодим, у которого, как оказывается, такое мудрёное отчество, но тут он вдруг замешкался, уразумев, что не совсем понял, как всё-таки представлять этого наивосхитительнейшего господина.

А вот на эмоциях и чувствах он никогда не посмеет это сделать, небезосновательно боясь быть заподозренным барином Никодимом в нелояльности к своему сиятельству. За что, а именно за это подозрение, его, Касатку, немедленнейшим образом снесут с ног кулаком Демьяна, затем пройдутся по нему не раз ногами Демьяна и ещё кого-то, кого из лежачего положения Касатка так и не увидит. После чего в нём перетрясут всё что можно и по-тихому переместят всё содержимое карманов в свои. И напоследок определят в холодную, чтобы он там на досуге и притом без всякой одежды, чтобы одежда не сковывала его ход мыслей, подумал о том, чего стоит быть неблагодарным Никодиму Ефстафьевичу, его сиятельному барину.

И Касатка было собрался предупредить все эти возможные последствия своей необдуманности и переспросить этого столь его взволновавшего господина о том, кто он на самом деле есть, как этот подлец Прошка, явно обладающий более расторопным, а не как у Касатки обстоятельным умом, в один момент перебивает Касатку: «Один момент, доложу о вас. Ведь я для того и спустился», и уносится вверх по лестнице.

Ну а как только Прошка не только опередил Касатку, но и дал понять этому добивающемуся приёма господину, что он не на ту лошадку делает ставки и что надо впредь быть более осмотрительным с теми, кому поручаешь столь деликатного свойства дела, то у этого господин Чимберлена пропал весь интерес к Касатке, что сказалось на его выражении лица, которое стало до зевоты скучным и унылым.

Ну а Касатка не такой дурак, чтобы не понимать, какую он совершил ошибку и он с достоинством принял этот удар судьбы, крепко сжимая в руке рублёвую ассигнацию, с которой он не собирался ни под каким видом расставаться, а чтобы этот господин не решил потребовать от него возврата за зря утраченные средства (да с какой это стати, когда он, Касатка, принял из его рук шляпу и повесил её на крючок вешалки), рукой указал на стул и предложил на нём обождать своего порученца.

Господин таких редких качеств, но сложной идентификацией личности и представления в приличном обществе, сэр Чимберлен, с долей подозрения во взгляде, что можно было списать на фокусировку его очков, посмотрел на Касатку и тихо спросил его. – А как вы считаете, ему можно доверять? – А вот этот вопрос этого, как оказывается, столь многосложного господина, теперь уже точно и не уверишься, что сэра Чимберлена, а вот за какого-нибудь графа Калиостро, алхимика и продавца разных фокусов, он вполне может сойти, понятно, что в своей фигуральной плоскости, не так то прост показался Касатке. И Касатка в момент уловил по этому прищуру в глазах этого господина Некто, что от правильности его ответа этому господину будет зависеть та сумма вспоможения, которая немедленно перекочует в его руки.

И Касатка сумел-таки с ориентироваться в этом очень непростом для себя деле, несущим ему с одной стороны обогащение, а с другой сложности отношений с барином Никодимом.

– А разве в нашем веке кому-то можно доверять. – Придвинувшись к этому сложному и одновременно простому господину настолько, насколько этого позволяют правила сословной идентичности, тихо проговорил Касатка. На что этот господин с масляными глазами и скорей всего, для себя хороший, с укоризненной улыбкой спрашивает Касатку. – Вы ведь прекрасно поняли мой вопрос. На сколько? – всё же уточнил господин Чимберлен свой вопрос. А Касатка, в руке почувствовал хрустящие и так им любимые ассигнации, несколько потерялся в счастье и, позабыв о возможности торга и добавки, раскрыл все свои карты (это уже спустя время он, очухавшись, принялся себя корить за эту поспешность).