Апология Нарцисса

Обрамление определенной среды и самопозиционирование внутри ее делает эту среду ауратичной. Когда Вальтер Беньямин говорит об ауре произведения искусства, он имеет в виду как раз оригинальное природное и культурное окружение этого произведения. Но такое окружение может быть не только утрачено, но и заново отстроено. Можно сказать, что озеро и общая природная среда вокруг него обрамляют тело Нарцисса и тем самым выстраивают его ауру. Но можно ли сказать, что фигура Нарцисса была чем-то естественным, обычным — типичным для определенного места и времени? Очевидно, нет. Нарцисс разошелся с обычным образом жизни того времени. Он превратил себя в статую и, следовательно, преобразовал свое окружение в выставочное пространство. Но это означает, что художник, этот современный Нарцисс, также может превратить любую природную или урбанистическую среду в выставочное пространство. Другими словами, художники могут выстраивать ауры для себя и своих произведений. Произведение искусства не выражает какое-либо личное «ви?дение» художника. Оно изначально функционирует как искусственный объект, предназначенный для чужих глаз, — вместе с пространством, в котором этот объект создан или выставлен.

Художники практикуют самообрамление, самодизайн, используя свои тела и жизни как реди-мейды. Эта самоэстетизация началась еще в эпоху романтизма и с тех пор стала вездесущей. Разумеется, художнику, в отличие от Нарцисса, необязательно выглядеть красиво. Искусство уже прошло долгий путь в замещении общепризнанной красоты индивидуальными актами эстетизации, а мы научились считать легитимным любой артистический акт эстетизации, включая самоэстетизацию. Современный Нарцисс подтверждает свой статус прекрасного уже тем, что смотрится в озеро: в качестве прекрасного объекта выступает сам акт самообрамления. Иначе говоря, художник является демократическим Нарциссом, который показывает всем, как стать объектом самоэстетизации.

Такое самообрамление всегда имеет полемический характер, потому что мы всегда уже обрамлены в глазах других — помещены в определенный культурный, социальный, политический и эстетический контекст. Нарциссическое желание — это желание получить контроль над своим внешним, социальным имиджем, стать суверенным господином своего образа. Это желание ведет к борьбе, платформами в которой служат искусство, дизайн, литература, медиа, политика и культура в целом. Кто-то возразит, что эта борьба заведомо проиграна, поскольку другие всегда имеют преимущество в способности видеть наше живое телo, равно как и контекст, в котором это тело выставлено. Другие окружают мое тело со всех сторон — таков мой первый и наиглавнейший социальный опыт. И это преимущество ви?дения, как показало появление интернета, постоянно растет. Однако, как мы уже видели, искусство и культура позволяют нам встраивать новые рамки, в которых располагаются наши тела. Эти рамки образуют произведения искусства, тексты, фильмы, здания и другие создаваемые нами артефакты. Но также — принимаемые нами законы и решения. Эти искусственные рамки множатся и интегрируются природой и культурой: другие люди живут в зданиях, которые мы построили, читают тексты, которые мы написали, и подчиняются законам, которые мы сформулировали и приняли. Интернет расширяет это умножение. Поэтому можно сказать, что другие тоже обрамляются созданными нами рамками. Окружение окружается. В последнее время много говорится о необходимости заботиться об окружающей среде. Но для нас забота об окружающей среде возможна лишь в том случае, если мы являемся средой этой среды.

Конечно, кто-то возразит, что современное искусство и дизайн — высокоспециализированные сферы деятельности, так что всё ранее сказанное касается лишь некоторой части современного общества. Но это не так. Современное искусство и дизайн, подобно современной индустрии и информационным технологиям, необратимо изменили мир. Предполагается, что каждый гражданин современного мира должен взять на себя ответственность за свой самодизайн. В обществе, в котором дизайн приобрел функцию религии, самодизайн становится вероисповеданием. Придавая себе тот или иной дизайн, мы выражаем свою веру в те или иные ценности, позиции, программы и идеологии. Человек может представить себя демоническим, декадентским, лишенным будущего — в лучших романтических традициях. Но и в этом случае самодизайн остается этико-политическим заявлением. Можно говорить о дизайне власти, но также — о дизайне сопротивления или альтернативных политических движений. Дизайн практикуется как производство видимых различий, которые одновременно наделяются политическим смыслом. Многие сетуют на то, что политика сегодня по большей части сводится к образу, имиджу и что при этом так называемое содержание теряет свое значение. Таков, считают они, главный недуг современной политики. Отсюда — призывы отказаться от политического дизайна и формирования имиджа и вернуться к содержанию. Подобные сетования упускают тот факт, что в условиях современного политического дизайна как раз визуальное позиционирование политиков в сфере массмедиа дает им возможность осуществлять свою политику или даже конституирует ее. Напротив, содержание значения не имеет, поскольку оно постоянно меняется. Поэтому широкая публика совершенно права, когда судит о своих политиках по их имиджам, то есть по их базовым эстетическим и политическим символам веры, а не по произвольно сменяющимся программам и содержаниям, которые эти политики какое-то время поддерживают, а потом отбрасывают.

Таким образом, современный дизайн ускользает от знаменитого кантовского различия между незаинтересованным эстетическим созерцанием и использованием вещей в соответствии с практическими интересами. Задолго до Канта и после него считалось, что незаинтересованное созерцание превосходит практическое отношение, будучи более высокой, если не наивысшей, манифестацией человеческого духа. Но уже в середине XIX века произошла переоценка ценностей: vita contemplativa была полностью дискредитирована, а vita activa возведена в ранг истинной задачи человечества. В наши дни дизайн обвиняют в том, что он соблазняет людей снизить свою активность, витальность и энергию и превращает их в пассивных, безвольных потребителей — жертв капитала, которыми манипулирует вездесущая реклама. Предполагаемым лекарством от убаюкивающего воздействия «общества спектакля» [19] объявляется шокирующая встреча с «реальным», которая должна избавить людей от созерцательной пассивности и побудить к действию — тому единственному, что может обеспечить им опыт истины как интенсивности жизни. Разногласия вызывает лишь вопрос о том, возможна ли еще такая встреча с реальным, или же оно окончательно исчезло, скрытое поверхностью дизайна.

19

19. Дебор Г. Общество спектакля / пер. с франц. А. Уриновского. М. : Опустошитель, 2020.

Но если можно говорить о незаинтересованном созерцании образов, то о незаинтересованном производстве образов говорить нельзя. Мы заинтересованы в самоманифестации, самодизайне и самопозиционировании в эстетическом поле, поскольку в качестве субъектов самопредставления мы явно имеем жизненно важный интерес в образе, который мы предлагаем внешнему миру. Раньше люди были заинтересованы в том, как выглядят их души в глазах Бога; сегодня они заинтересованы в том, как их образ и их аура выглядят в глазах других людей. Этот интерес безусловно свидетельствует о чем-то реальном. Но реальное возникает здесь не как шокирующий сдвиг, разрыв в организованной дизайном поверхности, а как техника и практика самодизайна — не как данное для созерцания, а скорее как метод производства созерцаемого. Йозеф Бойс когда-то заметил, что у каждого есть право считать себя художником. То, что некогда было правом, стало обязанностью. Мы обречены быть дизайнерами наших Я.

7

Публичная видимость и эстетическая ответственность — это не только права и обязанности; они также — тяжкое бремя, от которого мы пытаемся избавиться. Существует нарциссическое желание видимости, но существует также не менее нарциссическое желание невидимости, секретности, приватности. Оба желания равно нарциссичны, так как преследуют одну и ту же цель — получить контроль над своим публичным образом. Мы не всегда хотим быть видимыми, выставленными на обозрение, потому что быть видимым — значит быть уязвимым. Однако в культуре наших дней желание быть невидимым расценивается как криминальное. Для чего кому-то хотеть быть невидимым? Очевидно, для того, чтобы совершить преступление и остаться безнаказанным. Чтобы предотвратить это, современная цивилизация разработала изощренную систему надзора, которая делает невидимость практически невозможной. Эта система тотального контроля есть прямой результат смерти Бога — утраты универсального зрителя всех душ. Если Бог не наблюдает и не контролирует человеческие души, тогда полиция должна наблюдать и контролировать человеческие тела.

В романе Г. К. Честертона Человек, который был четвергом (1908) описан особый отдел английской полиции, представляющий собой сакральное учреждение, возглавляемое самим Богом, которого окружают мифические фигуры — воплощения семи дней творения. Они образуют своего рода онтологическую полицию, которая создала наш мир, установив видимый космический порядок, начиная с отделения света от тьмы. И полицейские агенты продолжают защищать этот порядок от тайных, подпольных сил нигилизма и анархии. Но для того чтобы быть идеальными, привилегированными и по-настоящему информированными наблюдателями, мифические полицейские Честертона должны работать под прикрытием, оставаясь невидимыми. Поэтому им приходится скрываться под масками анархистов-террористов. Другими словами, чтобы быть эффективными, они должны стать еще более невидимыми, чем террористы, — потенциально столь же невидимыми, как сам Бог. Но это невозможно, поскольку полицейские являются также публичными фигурами. Они носят униформу и в этом смысле воплощают транстемпоральную форму нарциссизма.

Дмитрий Пригов в одном из своих стихотворений остроумно описал фигуру милиционера как земное воплощение невидимого Божественного взгляда:

Когда здесь на посту стоит Милицанер Ему до Внукова простор весь открывается На Запад и Восток глядит Милицанер И пустота за ними открывается И Центр, где стоит Милицанер — Взгляд на него отвсюду открывается Отвсюду виден Милиционер С Востока виден Милиционер И с Юга виден Милиционер И с моря виден Милиционер И с неба виден Милиционер И с-под земли… Да он и не скрывается. [20]

20

20. Пригов Д. Из цикла «Апофеоз милицанера». Цит. по: https://rvb.ru/np/publication/01text/33/03prigov.htm#verse14.

Полицейский богоподобен, но он не Бог. Для него видеть — значит быть видимым. Таково главное условие современного зрительства. Библейский Бог был невидим. Также и Разум: он может видеть, но его взгляд невидим; Разум как таковой не имеет конкретного тела. Однако зрители-люди имеют тела и поэтому доступны взглядам других зрителей — по крайней мере, потенциально. Вот почему полицейским тоже время от времени приходится скрываться. Чтобы стать идеальным, невидимым, богоподобным зрителем, человек должен спрятаться, скрыться, ускользнуть от взглядов других, которые пытаются его визуализировать — обнаружить его тело и тем самым сделать уязвимым.

Конфликты, связанные с публичной видимостью или невидимостью, составляют ключевой сюжет современной поп-культуры, которая делает своим основным содержанием игру в кошки-мышки между сотрудниками полиции и преступниками. В современной массовой культуре — популярных романах, фильмах и телесериалах — преобладают истории, изображающие конфликт между полицией и преступным миром. Роль первой состоит в том, чтобы сделать видимым всё, что стремится оставаться в тени. С помощью надзора и расследований полиция раскрывает личные или корпоративные тайны и придает видимую публичную форму тем, кто в них вовлечен и желал бы сохранить свое инкогнито. Но поскольку полиция работает тайно, она действует как преступная организация и, в свою очередь, становится предметом расследований. Больше не существует невидимого взгляда. Любой взгляд локализуется, обрамляется — и обследуется взглядом другого.