Арабская поэзия средних веков

* * *

О сердце, которое не веселит чаша с хмельною влагой, О жизнь, что подобна скудным дарам, поданным жалким скрягой! О век, о ничтожные люди его – презренные, мелкие души, Хотя иногда и сопутствуют им огромные, важные туши. Но знайте: я – не из их числа, хотя среди них и живу я,- Не так ли земля среди грубых камней россыпь таит золотую. На глупых кроликов погляди, которых зовут царями: Раскрыты глаза у них широко, по снят они целыми днями. А смерть разрушает тучную плоть – бренные их жилища, Хоть нет у таких иного врага, кроме их жирной пищи. Взгляните на конницу этих владык – сражения ей не знакомы, Как будто копья ее бойцов сделаны из соломы. Ты сам – свой единственный друг, а не тот, кого называешь другом, Пускай он любезен, пускай на словах готов он к любым услугам. Когда берутся закон блюсти без разума и без толку, Не падает меч на шею того, кто меч точил втихомолку. Подобное ищет подобья себе,- и, этот закон признавая, Скажу я: таков этот мир, что ему подобней всего негодяи. Когда бы возвысился тот, кто душой достиг высоты геройской, Тогда опустилась бы мутная пыль, возвысилось храброе войско. И если когда-нибудь пастырем стать достойному удалось бы, Наверно, достойнее паствы самой пастыря не нашлось бы. А прелесть красавиц – кто знает ее, тот скажет вместе со мною: Свет, а внутри его темнота – вот что она такое! Но если молодость нас пьянит, словно хмельная чаша, А старость печали одни сулит, то жизнь – вот погибель наша! Одним прощается скупость их, в других порицают скупость, Одним прощается глупость их, в других обличают глупость. Невольно сравниваю себя и тех, кто со мною рядом,- Жить среди них такому, как я, становится сущим адом! Что хочешь, увидишь на этой земле, – но после исканий бесплодных Поймешь ты, чего не хватает ей: отважных и благородных. Вот если бы отдали люди земле пороки и недостатки, А взяли себе совершенство ее,- иные пришли бы порядки!

* * *

Это одна бесконечная ночь или все шесть – в одной? Уж не до самого ль Судного дня протянется мрак ночной? Восходят созвездия в этой тьме – как толпы прекрасных жен С открытыми лицами, в черных платках, в час горестных похорон. О том помышляю, чтоб смело в спор со смертью вступил мой меч, Чтоб на длинношеих лихих скакунах конницу в бой увлечь, Чтоб сотни хаттыйских каленых ник решимость моя вела - Селенья, кочевья в крови потопить, испепелить дотла! Доколе в бездеятельности жить, а втайне пылать огнем, Доколе медлить и медлить мне – день упускать за днем? Доколь от высоких дел отвлекать лучшие силы души, На рынке, где старый хлам продают, сбывать стихи за гроши? Ведь юность, когда миновала она, обратно уже не позвать, И ни один из прожитых дней не возвратится вспять. Когда предстает перед взором моим безжалостная седина, Кажется мне, что ее белизна, как сумрак ночной, черна. Я знаю: когда до предельной черты дойду в возрастанье своем, Начнет убывать возрастанье мое с каждым прожитым днем. Но разве я дальше жить соглашусь, приблизясь к твоим шатрам, Пока за великую щедрость, эмир, хвалу тебе не воздам? Всевышний да благословит тот путь, который к тебе привел, Хотя и для лучших верблюдов он был мучителен и тяжел. Покамест я к Ибн Ибрагиму спешил, верблюдица стала тоща - Еды не осталось в ее горбе и для одного клеща. Давно ль между нами пустыня была, огромна и горяча,- Мой путь сократил ее до ширины перевязи от меча. Мой путь удалил удаленность твою, чья близость была далека, И близость приблизил, и стала теперь сама удаленность близка. Едва я прибыл к тебе, эмир, возвысил ты жизнь мою,- Меня усадил на Семи Небесах, как будто в земном раю, И прежде чем я поклонился тебе, улыбкой меня озарил, И прежде чем отойти ко сну, богато меня одарил. Причины не ведаю, кто и в чем тебя упрекнуть бы мог,- В своем благородстве ты сам для всех – словно живой упрек. Блистая щедростью, тем, кто щедр, гордиться ты не даешь,- Ведь после тебя уже никого щедрым не назовешь. Как будто щедрость твоя – ислам, и чтоб правоверным быть, Любою ценой не желаешь ты закон его преступить. А как в сражении ты силен! Мгновенье – и враг сметен, Как будто души людей – глаза, твой меч – их последний сон. А наконечники копий своих из тяжких дум ты сковал - Прямо в сердца проникают они, сражая врагов наповал. В тот день своих боевых коней помчал в наступленье ты - От скачки распутались гривы их, запутались их хвосты. И с ними в Латтакью ты гибель принес тем, кто тебя хулил, Кто помыслы Ада против тебя в сердце своем копил. Два моря встретились в этот день – грозный из грозных дней: С запада – море кипящих волн, с востока – море коней. Реяли стяги на буйном ветру в руках твоих смельчаков, И бушевали, слепили глаза волны стальных клинков. Как диких верблюдов строптивый нрав – упрямство вражьих сердец, Но самый лучший погонщик – меч, и ты их смирил наконец. Сорвал ты одежды безумья с них, пресечь заблужденья смог, В одежду покорности вражий стаи ты твердой рукой облек. Но не добровольно решили они главенство свое уступить, И не из любви поспешили они любовь к тебе изъявить, И, не тщеславье свое обуздав, склонились они, сдались, Не ради счастья тебе служить в покорности поклялись,- Лишь страх пред тобою остановил их дерзостные мечи, Он бурею стал – и рассеял их, как облако саранчи. Раньше, чем смерть сокрушила врагов, ты страхом их сокрушил, И раньше, чем их Воскресенье пришло, ты их воскресить решил. Ты в ножны вложил беспощадный меч, расправы не учинил, Смирились они, а не то бы врагов ты стер, как следы чернил. Ведь самый грозный, но быстрый гнев, как бы он ни был силен Будет наследственной добротой и мудростью побежден. Но пусть не сумеют тебя обольстить их дружеские языки,- Послушные вражеским, злым сердцам, от правды они далеки Будь словно смерть,- не станет она плачущего щадить, Когда к человеку решит прийти жажду свою утолить. Рубец не срастется, если под ним здоровой основы нет, И рана откроется все равно, пусть через много лет. Ведь даже из самых твердых камней недолго воде потечь, И даже из самых холодных кремней нетрудно огонь извлечь. Трусливого недруга сон ночной навряд ли будет глубок, Если охапку колючих ветвей подстелешь ему под бок. Во сне он увидит в почках своих копья твоего острие, И как не страшиться ему наяву увидеть твое копье! Спросил ты, Абу-ль-Хусейн: а зачем я славил владык других? Ведь даже припасов я не получил, когда уезжал от них. Они-то думали, что про них хвалебную речь веду, Но знай: воспевая достоинства их, тебя я имел в виду. Твой стан послезавтра покину я – скитальца дорога ждет, Но сердце мое от шатра твоего теперь далеко не уйдет. Останусь влюбленным верным твоим, скитаясь в чужой дали, Останусь счастливым гостем твоим в любом из краев земли.

* * *

О помыслах великих душ могу ли не скорбеть я? Последнее, что помнит их,- ушедшие столетья. Ведь люди при царях живут,- пока стоят у власти Лишь инородцы да рабы, не знать арабам счастья. Ни добродетелей у них, ни чести, ни познаний, Ни верности, ни доброты, ни твердых обещаний. В любом краю, где ни шагну, одно и то же встречу: Везде пасет презренный раб отару человечью. Давно ль о край его ногтей писец точил бы перья, А ныне он на лучший шелк глядит с высокомерьем. Я на завистников смотрю, как на ничтожных тварей, Но признаю, что я для них подобен грозной каре. Как не завидовать тому, кто высится горою Над человеческой толпой, над каждой головою! Вернейший из его друзей пред ним благоговеет, Храбрейший, видя меч его, сражаться не посмеет. Пускай завистливой молвы ничем не остановишь, Я – человек, и честь моя – дороже всех сокровищ. Богатство для скупых – беда. Не зрит их разум слабый! Таких скорбей и нищета в их дом не принесла бы! Ведь не богатство служит им, они богатству служат, И время рану исцелит, а подлость – обнаружит.

* * *

Гордиться по праву может лишь тот, кого не сгибает гнет, Или же тот, кто, не ведая сна, с гнетом борьбу ведет. То не решимость, если в душе нет силы на смелый шаг, То не раздумье, если ему путь преграждает мрак. Жить в униженье, покорно глядеть в лицо источнику зла - Вот пища, что изнуряет дух и иссушает тела. Низок смирившийся с этой судьбой, подл, кто завидует ей, В жизни бывает такая жизнь, что смерти любой страшней. Благоразумием прикрывать бессилье и страх души - Такие уловки только для тех, в ком чести нет, хороши. Низких людей и унизить легко, сердцам их неведом стыд,- Мертвому телу уже ничто боли не причинит. Нет, не под силу нынешним дням стать не под силу мне, Каждый меня благородным сочтет, кто сам благороден вполне. Так величава моя душа, что я – под ее стопой, Подняться же до моей стопы не в силах весь род людской. Стану ли, друг, наслаждаться я на груде горящих углей, Стану ли, друг, домогаться я цепей для души моей - Вместо того, чтобы блеском мечей рассеять угрюмый мрак, Воспламенить и Хиджаз и Неджд, всю Сирию, весь Ирак!

* * *

То воля Рахмана: владеть и господствовать буду, Но где ни явлюсь я – завистников слышу повсюду. Как смеют себя курейшитами звать святотатцы - Могли б и евреями и христианами зваться! И как они только из пыли ничтожной возникли? Как власти добились и цели далекой достигли? Когда же появится тот, кто рассудит по чести: Насытит мякиною их, отберет их поместья, Кто в грозном огне их рога переплавит в оковы И ноги скует,- чтоб уже не возвысились снова? Вы лжете! Давно ль вы Аббасу потомками стали? Ведь помнится, люди еще обезьян не рождали. Ужель никому не поверим – ни бесам, ни людям, А верить лишь вашим обманам и россказням будем? Мой слух оскорблен Абу-ль-Фадля постыдною речью - Презренному недругу этой касыдой отвечу. Хотя он ни гнева, ни даже насмешки не стоит, Но вижу, что разум ничтожного не успокоит.

* * *

Кто всех превосходит, в того наш век безжалостно мечет стрелы, А мыслей лишенный – лишен и забот,- такие останутся целы. Увы, мы в такое время живем, что всех уравнять бы хотело, И пагубней это для гордой души, чем злейший недуг для тела. Я в нынешней жалкой породе людей горько разочарован,- Нe спрашивай «кто?», узнавая о них: ведь разум им не дарован. Нет края, куда я приехать бы мог, опасности не подвергаясь: Повсюду от злобы кипят сердца, везде на вражду натыкаюсь. Сегодня любой из властителей их, каких я немало видел, Достойней удара по голове, чем богомерзкий идол. Но многое я соглашусь простить, за что их ругал, а в придачу Себя принужден я ругать за то, что время на ругань трачу. Ведь тонкие знания для дурака, погрязшего в чревоугодье, Как для безголового ишака – узорчатые поводья. Бывал я и с теми, что к скудной земле пригвождены нуждою,- Обуты они только в липкую грязь, одеты в тряпье гнилое. Бывал с разорителями пустынь,- они голодны и нищи, Готовы и яйца ящериц есть, считая их лакомой пищей. Украдкою выведать, кто я такой, немало людей хотело, Но правду скрывал я, чтоб мимо меня стрела подозренья летела. Не раз и глупцом притворялся я, в беседу с глупцами вступая, А иначе мне бы наградой была лишь злоба да брань тупая. Коверкал слова, чтоб они не смогли мой род опознать при встрече, Хоть было и невмоготу сносить их грубое просторечье. Любую невзгоду способны смягчить терпенье и неустрашимость, А грубых поступков следы стереть сумеет моя решимость. Спасется, кто смело навстречу идет опасностям и потерям, Погибнет, кто силы свои связал трусостью и маловерьем. Богатство одежды не тешит тех, чью душу поработили,- Красивому савану рад ли мертвец в темной своей могиле? Как велико и прекрасно то, чего домогаюсь страстно!
– Судьбу за медлительность я кляну – ждать не хочу напрасно. Хоть кое-кого и восславил я, хоть я и спокоен с виду, Но время придет – я еще им сложу из грозных коней касыду. Разящие рифмы в пыли загремят, обученные сражаться,- От этих стихов головам врагов на шеях не удержаться! B бою я укрытий не признаю – бросаюсь в гущу сраженья, Меня к примирению не склонят обманы и оболыценья. Свой лагерь в пустыне расположу, под зноем степных полудней, И будет усобица все страшней, а ярость – все безрассудней. По предков святые заветы живут! И счастлив я, не лицемеря, Судье аль-Хасиби хвалу воздать за верность Закону и Вере. Храня добродетели, над страной простерлась его опека, Огец для сирот он, источник добра для каждого человека. Премудрый судья, если спутать в одно два самых неясных дела, Способен – как воду и молоко – их разделить умело. Как юноша, свеж он, заря далека его многодумной ночи, Он долго дремать не дает глазам, разврата и знать не хочет. Он пьет, чтобы жажду слегка утолить, но чтоб не разбухло тело, А ест, чтобы силы в нем поддержать, по лишь бы оно не толстело. Открыто ли, тайно ли – правду одну искренне говорящий, И даже порой ради правды святой себе самому вредящий, Смелей, чем любые из древних судей, свой приговор выносящий, Глупца защищающий от хитреца – таков ты, судья настоящий! Деянья твои – родословье твое. Когда б о прославленном предке Ты нам не сказал: «Аль-Хасиби – мой дед»,- узнали б мы корень по ветке. Ты – туча огромная, льющая дождь, и сын ты огромной тучи, И внук ты, и правнук огромных туч,- таков этот род могучий. Поводья великих наук держа, начала времен с концами Впервые связали твои отцы,- гордись же такими отцами! Как будто задолго они родились до дня своего рожденья, А их разуменье раньше пришло, чем может прийти разуменье. Когда ж горделиво против врагов шли они в час тревожный, Деяния добрые были для них крепких щитов надежней! О наш аль-Хасиби, при виде тебя и женщины и мужчины Сияют от радости и на лбах разглаживаются морщины. А щедрость твоя! Словно весь народ, что жил и бедно и угрюмо, Из рук твоих черпает ныне дары от Йемена и до Рума. В тебе все достоинства тучи есть – нет лишь потоков грязных, В тебе все могущества моря есть – нет лишь ветров ненастных. В тебе и величье и сила льва – нет только мерзкой злобы, В тебе не найдем мы только того, что запятпать могло бы. С тех пор как вступил в Антиохию ты, мир и покой воцарились, Как будто, забыв о жестокой вражде, кровинки помирились. С тех пор как по этим холмам ты прошел, не видно на склонах растений, Так часто стал благодарный люд, молясь, преклонять колени. Товары исчезли, базары пусты, не стало былых ремесел,- Твоими дарами кормясь, народ торговлю и труд забросил. Но щедрость твоя – это щедрость тех, кто жизни превратность знает, Воздержанность тех, кто земную юдоль отчизной своей не считает. Не помнит такого величия мир, не помнит подобных деяний, Да и красноречья такого нет средь всех людских дарований. Так шествуй и правь! Почитают тебя! Ты словно гора – громаден. Аллах да воздаст по заслугам тебе, блистающий духом Хадын!

* * *

Я с конницей вражьей, чей вождь – Судьба, упорно веду сраженье Один,- но нет, я не так сказал: со мною – мое терпенье. Я грозен и смел, но бесстрашней меня моя же неуязвимость, Упрямей и тверже день ото дня сокрытая в ней решимость. С невзгодами так расправляюсь я, что, брошены мной во прахе, Они вопрошают: то смерть умерла иль страх отступает в страхе? Бурливым потоком бросаюсь в бой, как будто две жизни имею Иль знаю, что жизнь у меня одна, но люто враждую с нею. Душе своей развернуться дай, пока еще не улетела,- Недолго соседями в доме одном будут душа и тело. Не думай, что слава – лишь мех с вином, веселый пир да певичка, Слава – клинок, невиданный бой, с врагом смертельная стычка. Слава – властителям шеи рубить, чтобы тяжелой тучей Вставала до неба черпая пыль за ратью твоей могучей, Чтоб в мире оставил ты гул такой, катящийся над степями, Как если бы уши зажал человек обеими пятернями. Когда превосходства не бережешь, дары у ничтожных просить, Тогда превосходство тому отдаешь, кому благодарность приносишь. А тот, что годами копил и копил, стараясь собрать состоянье, Подобен тому, кто себе самому всю жизнь давал подаянье. Для всех притеснителей быстрый, лихой копь у меня найдется - С горящей ненавистью в груди витязь на нем несется. И там, где вина не захочется им, без жалости и прощенья Он чашу им даст на конце копья – смертельную чашу мщенья. О, сколько гор, перейденных мной, горою меня признали, И сколько вод, переплытых мной, морем меня назвали. И сколько бескрайних равнин я прошел,- перечислять не буду,- Где были холмы подобны седлу, а голая степь – верблюду. И чудилось часто, что с нами в путь отправились степи и горы, Что мы на поверхности шара – и вдаль уходят от нас просторы. О, сколько раз мы палящий день с ночью соединяли: В багряных одеждах – закатных лучах были степные дали. И сколько раз мы густую ночь с рассветом соединяли: В зеленых одеждах был край земли – в утреннем покрывале.

* * *

Подобен сверканью моей души блеск моего клинка: Разящий, он в битве незаменим, он – радость для смельчака. Как струи воды в полыханье огня, отливы его ярки, И как талисманов старинных резьба, прожилки его тонки. А если захочешь ты распознать его настоящий цвет, Волна переливов обманет глаза, как будто смеясь в ответ. Oн тонок и длинен, изящен и строг, он – гордость моих очей, Он светится радугой, он блестит, струящийся, как ручей, В воде закалились его края и стали алмазно тверды, Но стойкой была середина меча – воздерживалась от воды. Ремень, что его с той поры носил, истерся – пора чинить, Но древний клинок сумел и в боях молодость сохранить. Так быстро он рубит, что ие запятнать его закаленную гладь, Как не запятнать и чести того, кто станет его обнажать. О ты, вкруг меня разгоняющий тьму, опора моя в бою, Услада моя, мой весенний сад,- тебе я хвалу пою. О йеменский мой, ты так дорог мне, что, если б я только мог, Надежными ножнами для тебя сделал бы свой зрачок. Мой яростный блеск, когда ты блестишь, это – мои дела, Мой радостный звон, когда ты звенишь, это – моя хвала. Ношу я тебя не затем, чтобы всех слепила твоя краса, Ношу наготове тебя, чтоб рубить шеи и пояса. Живой, я живые тела крушу, стальной, ты крушишь металл, И, значит, против своей родни каждый из нас восстал. Когда после скачки молнией ты в Неджде начнешь блистать, Народы живительного дождя будут в Хиджазе ждать.

* * *

Когда ты рискуешь жизнью своей ради желанной чести, Ничем довольствоваться не смей, что было бы ниже созвездий. Пойми: ради малого ты умрешь иль ради великого дела - Рано иль поздно смерть все равно пожрет это бренное тело. Будут рыдать о моем коне, о резвом моем жеребенке Мечи боевые, чьи слезы – кровь, а лезвия злы и тонки. Окрепли в пламени их клинки из заповедной стали: Как девы – в роскоши, так в огне красой они заблистали. Они безупречными вышли из рук своих мастеров неустанных, А руки умельцев, что создали их, были в порезах, в ранах. Считает трус, что бессилье его и есть настоящий разум, Но эту уловку бесчестной души честный увидит сразу. Прекрасно бесстрашие, если им могучий боец украшен, Но ничего прекраснее нет, если мудрец бесстрашен. Много таких, кто на здравую речь яростно возражает: Непониманье – их вечный недуг – любую мысль искажает. Однако разумный, в чьи уши войдут ошибочные сужденья, В меру ума и познании своих увидит их заблужденья.

* * *

Оплакиваем мертвых мы: нет, не по доброй воле Мир покидает человек, не ради лучшей доли. И если поразмыслишь ты над своевольем рока, Поймешь, что вид убийства – смерть, но более жестока. Любовь красавицы сулит одно лишь униженье, Дитя родное нам дает всего лишь утешенье. Отцовства сладость я познал и сам во дни былые,- И все, что говорю, поверь, постиг я не впервые. Не смогут времена вместить все, что про них я знаю, И чтобы это записать, жизнь коротка земная. Да, слишком много у судьбы и лжи и вероломства, Чтоб ей надежды доверять и чтоб желать потомства.

* * *

В начале касыды любовный запев считают у нас законом,- Ужели любой, кто слагает стихи, обязан быть и влюбленным? Но Иби Абдаллах достоин любви, ему – мое восхищенье, Для всех славословий имя его – начало и завершенье. Красавиц поклонником был и я, пока не узрел величья,- И как они мелки в сравненье с ним, впервые сумел постичь я. Судьбу встречает лицом к лицу прославленный Меч Державы, Бесстрашно пронзает ей грудь клинком и рубит ее суставы. Даже над солнцем в зените власть имеет его повеленье, И даже восхода полной луны прекрасней его появленье. Враги, словно ставленники его, в своих владениях правят: Захочет – позволит он ими владеть, захочет – отдать заставит. Нет у него посланий иных, кроме клинков закаленных, И нет у него посланцев иных, кроме отрядов конных. Любой, чья рука способна рубить, его снисхожденья просит, Любой, чьи уста способны хвалить, ему благодарность приносит. Без имени этого нет речей ни с одного минбара, Как нет и дирхема ни одного и ни одного динара. Он рубит и там, где стало тесно между двумя клинками, Он видит и там, где стало темно между двумя смельчаками. С летучими звездами в быстроте поспорят в часы ночные Бегучие звезды – его скакуны, чалые и вороные. Они ступаю тупо трупам тех, кого не носили в седлах: По грудам врагов, по обломкам пик – остаткам от полчищ подлых. С волками бегут по степям они, плывут по волнам с китами, С газелями прячутся в рощах они, парят над горой с орлами. Если иной, чтоб украсить себя, копье покупает на рынке, То наш властелин – чтоб его сломать о грудь коня в поединке. Звездой благородства отмечен лоб, высокий и величавый, Всегда: в дни мира, войны, молитв, раздумья, веселья, славы. Предскажет удачу ему и тот, кто не изучал звездочетства, И даже не любящие его признают за ним превосходство. Спасти от времени и судьбы лишь ты, наш защитник, в силах, И думаю, станут Ад и Джурхум просить, чтобы ты воскресил их. Будь проклят этот ненастный вихрь,- с чего он сюда явился? Будь славен доблестный наш поток, куда бы он ни стремился! Решив помешать нам, сперва о тебе спросили бы ливень и ветер,- Тогда бы достойно о нашем вожде зазубренный меч ответил. Не ведало облако, встретив тебя буйным дождем и ветром, Что встретилось с облаком славным оно – более грозным и щедрым. Дождем оросило одежду оно, что кровью не раз орошалась, Коснулось лица, которого сталь в сраженьях не раз касалась. Оно от Алеппо шло за тобой, как ученик послушный, Чтоб истинной щедрости у тебя учиться, великодушный. Могилу, что с конницей ты посетил, в тот день и оно посетило, И горе, что ты глубоко ощутил, в тот день и его охватило. Ты войско выстроить приказал,- и вот оно ждет, волнуясь, На всадника с прядью из-под чалмы – вождя своего – любуясь. Как волны морские, бурлят ряды пеших бойцов, а сзади Вздымается конный сплоченный строй, подобно горной громаде. А двинется войско – волнистую степь оно под собой расправит, Холмы, разбросанные вокруг, стройной грядой расставит. И каждый шрам на лбу храбреца подобен отчетливой строчке: Мечом начертаны письмена, копьем поставлены точки. Простер из-под мощной кольчуги лев две лапы – руки громадных, А из-под шлема – как две змеи – сверканье глаз беспощадных. Прекрасны у конницы скакуны, по и остальное не хуже: Знамена и кличи, доспехи ее, отравленное оружье. Так в долгих боях обучилась она, что, перед строем стоя, Подашь ей знак с одного крыла – поймет и крыло другое. Как будто наитие ведомо ей: не нужно ни зова, ни крика - Мгновенно, без слов понимает она, что хочет ее владыка. Мы справа оставили Майафаркин, услышав твое приказанье, Но можно подумать: щадим его из жалости и состраданья. А если б решили на город налечь громадой своей тяжеленной, Узналось бы сразу, с какой стороны слабей городские стены. Что ни наездник – поджарый храбрец верхом на поджарой кобыле, Такой поджарой, как будто ее лишь кровью да мясом кормили. Приказано всем перед боем надеть одежду из крепкой стали: Не только воины – каждый конь в кольчуге и покрывале. И это – не потому, что жизнь отдать они копьям скупятся, А лишь потому, что от всякого зла разумней злом защищаться. Напрасно считают, что одного с тобою происхожденья Клинки индийских белых мечей,- нет большего заблужденья! Когда произносим мы имя твое – надежное из надежных - Чудится нам, что от гордых чувств клинки улыбаются в ножнах. Мечом ты зовешься,- а кто из владык готов называться предметом, Чье место – ниже его главы? Ты горд, но и мудр при этом. Всю жизнь – любое мгновенье ее – ты против врагов обращаешь, По воле своей наделяешь ты, по воле своей – лишаешь. И если страшимся мы смерть принять, то лишь от твоей погони, И если гордимся мы дар принять, то лишь из твоей ладони.