Аргонавты Времени (сборник)

Я задумался. Никогда не обращал на это внимания, но он был прав.

– Нет, – ответил я, – вроде как со снами такого не бывает.

– Вот именно! Однако так оно и было… Вы должны понять, я поверенный, у меня работа в Ливерпуле. Что, скажите, подумают обо мне клиенты, деловые люди, с которыми я общаюсь у себя в конторе, если я вдруг сообщу им, что влюблен в девушку, которая родится через сотни лет, и беспокоюсь о политических проблемах своих прапраправнуков? В тот день я оформлял договор аренды здания на девяносто девять лет. Надо было тщательно увязать все пункты, застройщик спешил и нервничал, во время разговора он чуть не сорвался на меня, и, когда я отходил ко сну, мое раздражение еще не улеглось. Той ночью мне ничего не снилось и следующей тоже – во всяком случае, не запомнилось.

Постепенно яркость и убедительность воспоминаний рассеялись, и я почти уверился, что видел сон… а потом он приснился вновь!

Приснился дня четыре спустя, и все уже было иначе. Думаю, там у них тоже прошло четыре дня. На севере за это время случилось многое, тень от этих событий снова пролегла между нами, и на сей раз ее не так легко было рассеять. С какой стати, размышлял я, возвращаться до конца дней своих к тяжкому труду, терпеть упреки и оскорбления ради спасения сотен миллионов, к которым я не испытывал любви, а чаще попросту презирал, от ужасов войны и тирании? В конце концов, я ведь могу и не справиться! Каждый из них преследует свои узкие, личные цели, так почему бы… почему бы и мне не жить как обычные люди?!

Мои размышления прервал ее голос. Я поднял взгляд и обнаружил, что не просто бодрствую, а гуляю. Мы уже высоко поднялись над Городом наслаждений, почти до вершины Монте-Соларо, и смотрели оттуда на бухту. Стоял тихий ясный вечер. Слева вдали в золотой дымке между морем и небом проступала Искья [143] , на холмах выделялся строгой белизной Неаполь, тонкая струйка дыма от Везувия тянулась к югу, а рядом блестели на солнце развалины Торре-дель-Аннунциата [144] и Кастелламмаре… [145]

143

Искья – остров у западной оконечности Неаполитанского залива.

144

Торре-дель-Аннунциата – южный пригород Неаполя.

145

Кастелламмаре – юго-восточная часть Неаполитанского залива.

– Значит, вы все же бывали на Капри? – прервал я рассказ попутчика.

– Только в том сне, – ответил он, – только во сне… Вдоль всего залива по ту сторону Сорренто стояли на якоре плавучие дворцы Города наслаждений, а к северу – широкие платформы для посадки аэропланов. Они опускались с неба ежедневно, тысячами доставляя на Капри искателей развлечений из всех уголков земли.

Все это расстилалось внизу перед нами, но мы глянули туда лишь мельком, привлеченные другим, совершенно необычайным зрелищем. В небе на востоке маневрировала пятерка военных машин, которые до того хранились в забытых арсеналах в устье Рейна. Грешем потряс весь мир, когда извлек их оттуда и отправил патрулировать местность. Это была очередная угроза в большой игре, которую он вел – фактически блефовал! – и которая застала врасплох даже меня. Таких напористых идиотов, казалось, посылает само небо, чтобы устраивать катастрофы. На первый взгляд, суетливость Грешема и впрямь походила на эффективность, но у него не было ни воображения, ни изобретательности, лишь тупая сокрушительная воля и безумная вера в «удачу». Мы стояли над мысом, глядя на кружившую вдали эскадрилью аэропланов, и я вдруг со всей ясностью понял, что это означает и к чему приведет. Даже тогда еще было не слишком поздно. Надо вернуться, подумал я, чтобы спасти мир. Северяне пойдут за мной охотно… но только если проявить уважение к их моральным принципам! А восток и юг доверяют мне, как никому из северян. Я знал, что достаточно сказать ей об этом, и она отпустит меня… но не потому, что не любит!

Вот только уезжать я как раз и не хотел, наоборот. Едва разделавшись с демоном ответственности и дезертировав, я противился даже ясному осознанию своего долга. Мне хотелось жить в свое удовольствие и доставлять радость любимой. Однако, пусть даже ощущение невыполненной миссии не могло изменить моего решения, тягостные переживания никуда не делись и лишали дни радости, а ночи наполняли мрачными раздумьями. Я смотрел в небо, где нарезали круги аэропланы Грешема, будто птицы, несущие дурное знамение, а моя девушка стояла рядом и глядела на меня, еще не до конца осознавая грозящие беды. В ее глазах стоял вопрос, на озадаченном лице уже лежала тень вечерних сумерек. Она удерживала меня не по своей вине – сама сразу попросила оставить ее, а ночью в слезах просила снова.

В конце концов ощущение ее присутствия рядом вывело меня из задумчивости. Я повернулся к ней и предложил сбежать наперегонки вниз по склону.

«Нет», – ответила она, цепляясь за свою печаль, но я настоял – трудно оставаться бледной и подавленной, когда перехватывает дыхание, – и помчался вниз, подхватив ее под локоть. Мы пробежали мимо двоих мужчин, которые, зная меня в лицо, с изумлением проводили нас взглядом. На полпути воздух над головой странно зазвенел, и мы замерли, глядя на вереницу военных монстров, пролетавших над горой…

Рассказчик замолчал, подбирая слова.

– Какие они были? – полюбопытствовал я.

– Им еще не приходилось воевать, – ответил он, – вроде как теперешним броненосцам [146] . На что они способны, как и их отчаянные пилоты, никто не знал, даже не гадали. А сами летающие машины походили на треугольный наконечник копья с пропеллером на месте древка.

– Стальные?

– Нет.

– Алюминиевые?

Он покачал головой.

– Нет, что-то другое. Довольно известный в то время сплав – обычный, как у нас, скажем, латунь. Называли его… мм… Нет, опять забыл, – пожаловался он, потирая лоб.

146

Вымысел Уэллса, позднее развитый им в псевдодокументальном фронтовом очерке «Сухопутные броненосцы» (1903), прообраз танков, которые выйдут на поля сражений Первой мировой войны лишь спустя полтора десятилетия.

– На них были пушки?

– Да, небольшие, но с взрывчатыми снарядами большой силы. Заряжались спереди, а стреляли назад. В теории, конечно, они ведь ни разу не применялись в бою, так что никто не мог точно предсказать эффекта. А пока, наверное, было очень приятно кружить в воздухе, будто стая ласточек, и не думать, какова будет реальная схватка. Меж тем военные аэропланы были всего одной из великого множества жутких военных игрушек, созданных во время долгого мира и ждавших своего часа. Чего только тогда не напридумывали – смертоносного и бессмысленного, просто на всякий случай. Мощнейшие двигатели, гигантские пушки, чудовищная взрывчатка… Вы сами знаете бездумную манеру технических гениев – они как бобры, которые строят свои плотины, не беспокоясь, что реки разольются и затопят все вокруг.

Пока мы в сумерках шагали обратно в отель по извилистой тропинке, я представлял себе, что будет дальше. Жестокая и тупая политика Грешема ясно и неотвратимо вела к войне, и я с ужасом понимал, какой страшной будет эта новая война. Однако даже теперь, когда мои возможности остановить ее иссякали, я не желал возвращаться.

Он тяжко вздохнул.

– Это был мой последний шанс… Небо уже усыпали звезды, а мы с девушкой все бродили туда-сюда по скалистому уступу, и она… она убеждала меня вернуться.

«Дорогой, это смерть! – говорила она, обратив ко мне свое милое личико. – Жизнь, которую ты ведешь, – это смерть! Вернись к ним, исполни свой долг… – По щекам ее текли слезы, она сжимала мою руку и все повторяла: – Вернись, вернись!»

Потом вдруг умолкла, и, взглянув ей в лицо, я тут же понял, что она решила сделать. Такое сразу замечаешь.

«Нет!» – воскликнул я.

«Нет?» – Услышав ответ на свои мысли, она удивилась и испугалась.

«Ничто, – сказал я, – не толкнет меня назад. Ничто! Это мой выбор. Я его сделал, и пускай весь мир катится в тартарары. Что бы ни случилось, я буду жить как хочу… ради тебя! Ничто не свернет меня с пути, даже если ты умрешь! Если ты умрешь…»

«Что тогда?» – прошептала она.

«Тогда умру и я!»

И, не дав ей ответить, я стал со всем красноречием, каким отличался в той жизни, всячески превозносить любовь, выставляя нас чуть ли не славными героями, а все, что я оставил позади, – низким и тягостным существованием, недостойным продолжения. Я старался убедить девушку как мог, а вместе с нею убеждал и себя самого. Слушая, она льнула ко мне, разрываясь между благородными побуждениями и сладкой жизнью, к которой уже привыкла. В конце концов мне удалось убедить ее в своей правоте и даже нависшую катастрофу выдать за блестящее обрамление нашей несравненной любви. Бедные, заблудшие души, мы упивались, стоя под звездами, этой великолепной иллюзией.