Аргонавты Времени (сборник)

Так я и упустил свой последний шанс.

Пока мы прогуливались по горам, лидеры юга и востока принимали судьбоносные решения и готовили решительный силовой ответ, которому предстояло навсегда разрушить блеф Грешема. По всей Азии, по всему югу и над океанами вибрировали провода и дрожал эфир, разнося воинственные призывы.

Видите ли, никто из живущих в то время понятия не имел, что такое война и какие ужасы могут принести новые изобретения. Думаю, представления большинства ограничивались яркой военной формой, криками «ура», победными шествиями, флагами и оркестрами – и это когда доброй половине мира надо везти продовольствие за тысячи миль!..

Человек с бледным лицом умолк, уставившись себе под ноги. В окне промелькнула маленькая станция с чередой грузовых вагонов, сторожевая будка и задняя стена какого-то дома, а затем ограда железнодорожного моста, в которой эхом отдавался стук наших колес.

– После этого, – продолжил рассказчик, – сон приходил часто – недели три он становился моей ночной жизнью. Хуже всего были бессонные ночи, когда я ворочался в постели в этой ненавистной жизни, а где-то там, упущенные мною, происходили события, судьбоносные, страшные… Я жил по ночам, а дни бодрствования, вся здешняя жизнь потускнели и превратились в полузабытый сон, унылую оправу, книжный переплет.

Он задумался.

– Я мог бы пересказать вам все, каждую мелочь из сна, а то, чем занимался днем, не сумел бы – просто не помню. Память подводит меня, привычная жизнь с ее хлопотами ускользает…

Подавшись вперед, он прижал ладони к лицу и долгое время молчал.

– А потом? – спросил я.

– Война разразилась, будто ураган.

Он уставился перед собой, разглядывая что-то невидимое и ужасное.

– А дальше? – не унимался я.

– Хватило бы легкого штриха нереальности, – тихо пробормотал он, словно говоря сам с собой, – чтобы счесть это кошмаром. Но это был не кошмар… никакой не кошмар. Нет!

Он умолк так надолго, что я уже боялся, что не услышу конца истории. Однако он продолжил – все тем же тоном, будто сам в себе сомневаясь:

– Что еще оставалось, кроме бегства? Почему-то я не думал, что война затронет Капри, настолько не вязался он в моем сознании с чем-то неприятным, но две ночи спустя поднялись шум и суматоха и значок партии Грешема оказался на одежде каждого мужчины и почти каждой женщины. Вместо прекрасной музыки отовсюду неслись лязгающие марши, на каждом шагу записывали в добровольцы, а в танцевальных залах шла строевая подготовка. Весь остров бурлил слухами о уже начавшихся где-то боях… Такого я не ожидал. Не успев еще пресытиться удовольствиями своей новой жизни, я не мог понять этой внезапной тяги к насилию. Остался в стороне, с горечью сознавая, что мог бы, так сказать, предотвратить взрыв на пороховом складе, но упустил время. Здесь я был никем, любой тщеславный сопляк со значком Грешема значил больше, чем я. Вокруг – толкотня и рев возбужденной толпы, в ушах звон от проклятых маршей… Какая-то женщина принялась орать на мою девушку, потому что у той не было значка, и мы, помятые и обиженные, вернулись к себе, она бледная и молчаливая, а я – дрожащий от злости. Настолько, что если бы заметил хоть тень упрека в ее взгляде, то мог бы рассориться с ней. Вся моя великолепная самоуверенность растаяла как дым. Я мерил шагами нашу келью в скале, за окном хмурилось море, а на южном горизонте вспыхивали и проплывали какие-то огни.

«Надо отсюда уехать, – повторял я снова и снова. – Выбор сделан, и я не хочу участвовать во всем этом. Мне нет дела до этой войны. Мы изгнали политику из своей жизни. Тем не менее здесь нам не укрыться. Давай уедем!»

А на следующий день мы уже бежали прочь от войны, охватившей весь мир. Началось бегство – повальное бегство.

Рассказчик погрузился в мрачное раздумье.

– Долго это продолжалось? – спросил я. Он не ответил. – Сколько дней?

На бледном изможденном лице его ничего не отразилось. Он все так же молчал, сжимая кулаки.

Я продолжал задавать вопросы, стараясь привлечь его внимание:

– Куда же вы уехали?

– Когда?

– Когда покинули Капри.

– На юго-запад, – отозвался он, подняв на меня взгляд, – на корабле.

– Я было подумал о летающей машине…

– Их все конфисковали военные.

Я ничего больше не спрашивал, но вскоре он вновь монотонно заговорил, пустившись в рассуждения:

– Ну почему так выходит? Если в самом деле жизнь состоит из битв, кровопролития и несчастий, то зачем нам дано стремление к красоте и удовольствиям? Если для мира и покоя на земле нет места, если наши мечты о тихом убежище – глупость и западня, почему мы вообще мечтаем? Нас вели не подлые инстинкты, не низкие намерения, а любовь! Любовь явилась ко мне в ее глазах, облаченная в ее красоту, как лучшее, что есть в жизни, – и позвала за собой. Я заставил умолкнуть все голоса, ответил на все вопросы и пошел на ее зов. Но вдруг оказалось, что на свете нет больше ничего, кроме войны и смерти!

Тут меня осенило, и я спросил:

– Слушайте, а может, это все-таки был просто сон?

– Сон?! – воскликнул он, мгновенно вскипая гневом. – Какой же сон, если… если даже сейчас…

Его бледное лицо впервые оживилось, на восковых щеках появился легкий румянец. Он стукнул себя кулаком по колену и продолжил, глядя в сторону:

– Мы всего лишь призраки, да что там, призраки призраков! Страсти наши – тени облаков на земле, желания – солома, гонимая ветром. Нужда и привычки влекут нас за собой, как поезд – блики своих огней… – пускай! Но есть нечто реальное и незыблемое, что не навеяно сном, вечное и несокрушимое. Это основа всей моей жизни – остальное подчинено ей или вовсе бессмысленно. Я любил ее, ту женщину из снов, и мы, я и она, умерли вместе!

Сон! Как может оно быть сном, если вся моя жизнь утонула в невыносимой печали, если все, ради чего я жил, стало бессмысленным и ненужным?

Я верил, что у нас еще есть шанс сбежать, до самого ее убийства. Всю ночь и все утро, плывя с Капри на Салерно, мы говорили о бегстве. Мы были полны надежды и лелеяли ее до самого конца – надежду на совместную жизнь, подальше от борьбы и битв, от пустых безумных страстей и жестокого произвола окружающего мира: «ты должен» и «ты не должен». Мы возносились над ним, словно паломники к святыне, которая называется «любовь»…

Даже когда с борта корабля стало видно, что чистый лик величественного утеса Капри уже изуродован шрамами и рытвинами для орудийных платформ и огневых точек будущей крепости, мы еще не могли представить себе будущего побоища, хотя клубы дыма и пыли вздымались повсюду, выдавая яростную суматоху военных приготовлений. Впрочем, я заметил это и пустился рассуждать об увиденном. Скала все еще радовала глаз, несмотря на шрамы. Бесчисленные окна, арки и переходы тянулись ярус за ярусом на тысячу футов ввысь. Серая громада была покрыта ими, словно резьбой, которая перемежалась виноградными террасами, апельсиновыми и лимонными рощами, зарослями агавы и опунции, пышной пеной цветущего миндаля. Из-под арки над Пиккола-Марина [147] выплывали другие корабли, а когда мы обогнули мыс и оказались в виду материка, то увидели новую цепочку суденышек, шедших по ветру на юго-запад. Вскоре их собралось великое множество, и самые дальние казались всего лишь мазками ультрамарина в тени восточного утеса.

147

Пиккола-Марина (правильно: Марина-Пиккола) – порт на южном берегу Капри.

«Любовь и здравый смысл, – заметил я, – бегут от безумия войны».

Мы увидели в южной стороне эскадрилью аэропланов, но тогда не придали ей значения. Череда крохотных точек в небе удлинялась к юго-востоку, пока не покрыла четверть горизонта. Теперь они казались тонкими голубыми полосками, которые то и дело ярко вспыхивали, одна или сразу множество, отражая солнечные лучи. Взмывая и снижаясь, они близились и росли в размерах, будто огромная стая морских чаек, или грачей, или других похожих птиц, но изумительно держали строй и все гуще заполняли небо. Гигантским облаком, похожим на острие копья, они перечеркнули солнце, затем развернулись к востоку и понеслись прочь, тая у горизонта. А севернее, над Неаполем, зависли в вышине, словно туча вечерней мошкары, боевые машины Грешема.

Казалось, все это имеет не большее отношение к нам, чем летящие стаи птиц.

Даже рокот орудий далеко на юго-востоке мало что для нас тогда значил.

В последующие дни в каждом новом моем сне мы все еще верили в лучшее, все еще надеялись отыскать укромный уголок, где могли бы спокойно жить и любить. Усталость и грязь, боль и страдания, страх при виде мертвецов и всеобщего хаоса – очень скоро война охватила весь полуостров – лишь укрепляли нас в решимости найти убежище. Моя девушка оказалась удивительно терпеливой и храброй. Она никогда прежде не сталкивалась с превратностями бродячей жизни, но обладала мужеством, которого хватало на нас обоих. Мы кочевали то здесь, то там, пытаясь выбраться из страны, где все было реквизировано полчищами вояк либо разграблено. Приходилось все время идти пешком. Поначалу встречались и другие такие же беглецы, но мы не присоединялись к ним. Кто-то пробирался на север, кто-то смешался с толпами крестьян на больших дорогах, некоторые обратились за помощью к военным, и многих мужчин мобилизовали. Мы держались от всего этого подальше: чтобы уехать на север, не хватало денег, и я боялся, как бы моя девушка не угодила в руки солдатни. Первоначально мы высадились в Салерно, но путь в Каву [148] был перекрыт. Попытались добраться до Таранто [149] через перевал у Монте-Альбурно [150] , но вернулись из-за нехватки еды и начали спускаться к болотам Пестума [151] – туда, где одиноко стоят древние храмы. У меня была смутная надежда раздобыть там лодку и снова выйти в море… Возле Пестума нас и застало сражение.

148

Кава – город к северо-западу от Салерно.

149

Таранто – город в южноиталийской области Апулия, в верховьях одноименного залива Ионического моря.

150

Монте-Альбурно – гора на юге итальянской области Кампанья, высотой 1742 м.

151

Пестум (в древности Посейдония) – бывшая греческая колония в области Базиликата на юге Италии, в 55 км к западу от Сорренто и в 85 км к юго-востоку от Неаполя, знаменитая своими развалинами дорических храмов VI в. до н. э.